Не долетая до цели, я дал команду экипажу:
— Смотрите внимательно, в районе цели — «мессеры».
— Как вы это определили? — тут же спросил капитан Староверов.
— Очень просто, — ответил я невозмутимо. — Смотрите вперед: на земле пожары и взрывы — это рвутся бомбы, сброшенные нашими ранее улетевшими товарищами, — объяснял я авиатору из штаба. — В воздухе же снарядных разрывов нет, они только что прекратились. Значит, зенитчики перестали стрелять. А они прекращают огонь тогда, когда в небе появляются их истребители. Ясно?
— Очень даже ясно, — ответил Староверов, улыбаясь с такой непосредственностью, что даже расположил к себе.
В эту минуту мы увидели воздушный бой. Шла дуэль между «мессершмиттом» и советским бомбардировщиком. В небе появилось пламя. Сначала небольшое, круглое, затем вытянутое, как шлейф. Это огненный шар с хвостом резко пошел к земле. Кто же это — свой или фашист? Вскоре поняли — горел бомбардировщик. Из пылающей машины летели трассирующие пули бортового орудия. Советский самолет, падая, вел огонь из всех огневых точек. Экипаж героически сражался до последней секунды своей жизни.
Мы так и не узнали, чей это был самолет: в ту ночь не вернулись на свои базы несколько бомбардировщиков из разных полков.
За годы войны мне не раз приходилось видеть гибель своих товарищей по оружию. И самое обидное, что ты не можешь оказать им никакой помощи. Оставалось одно: мстить за смерть друзей.
— Выходим на цель, — доложил штурман Виктор Чуваев.
Сбросили бомбы. Сделали круг над пораженным нами объектом — это опять же для капитана Староверова. Он попросил еще раз пройти над целью, чтобы лучше рассмотреть, что там творится.
«Ладно уж, — думаю, — сделаю».
Это обошлось нам дорого. Внезапно на нас напал истребитель. Пока стрелки готовились для отражения атаки, фашист, выпустив по самолету длинную очередь, успел скрыться. Машина получила повреждение, но моторы работали исправно.
Не обращая внимание на штабное начальство, я выругал стрелков. Понятно, они не искали слов для оправдания. Чувствовали: виноваты. Немного успокоившись, я сказал им уже более миролюбиво:
— Ладно, проморгали фашиста, теперь смотрите как следует, атака может повториться.
И не ошибся. По самолету вновь ударили пушки. И снова стрелки упустили врага.
Летим на одном моторе.
— Все живы? — спрашиваю.
Стрелки отвечают подавленно, со вздохом:
— Живы.
А Староверов молчит.
— Товарищ капитан! — кричу в ларингофоны.
Ответа нет. Обращаюсь к правому летчику Шелудько:
— Петро, а ну посмотри, что с ним?
Оказалось, капитан Староверов был ранен и лежал на полу, а не отвечал потому, что при падении оборвал шнур ларингофонов.
Ранение было легким, и Староверов недолго пролежал в госпитале. Мы перед ним чувствовали себя как-то неловко: никого из членов экипажа не зацепило, а вот гостя нашего ранило.
Вскоре произошел другой случай. Мы возвращались с боевого задания. Моторы гудели ровно. Клонило ко сну. Вдруг самолет сильно затрясло. Дремоту как рукой сняло. Разрывы вражеских снарядов и огонь нашего бортового оружия смешались в единый грохот.
— Командир, «мессер» висит в зоне левого киля! — услышал я встревоженный голос Васильева.
В самолете есть зоны, когда бортовое оружие автоматически отключается, чтобы в азарте боя стрелки не поразили свою же машину. Так случилось и сейчас. Истребитель вошел в мертвую зону нашего оружия и безнаказанно вел огонь. Необходимо изменить положение корабля. Это удается не сразу, так как маневренность бомбардировщика значительно ниже, чем у истребителя. Немецкий летчик успел еще раз прицепиться, и выпущенная им очередь прошила самолет.
— Командир, — снова голос Васильева, — отверни немного, я не могу стрелять.
Резко убираю газ, выпускаю шасси. Бомбардировщик «тормозит» — неожиданно для фашиста теряет скорость. А тому что делать? Деваться некуда, он прет на нас и вот-вот врежется носом в хвост нашего самолета. Но ему, судя по всему, не нравится это, и, чтобы не столкнуться с нами, он резко переводит истребитель в набор высоты. Роковая ошибка! В подставленное брюхо «мессершмитта» Васильев мгновенно всаживает длинную очередь. Капут! Это был пятый гитлеровский истребитель, сбитый нашим экипажем в воздушном бою.
Но и наше положение неважное. Повреждены бензобаки. Пары горючего лезут в глаза. Надо принимать меры безопасности.
— Надеть всем кислородные маски, — отдаю распоряжение.
Вскоре замечаю, что Чуваев ведет себя как-то странно. Он стал допускать ошибки: дал два совершенно разных курса. Я спросил:
— Какому же верить, по какому курсу лететь? Штурман беззаботно ответил:
— Все равно...
Виктор Чуваев — грамотный, культурный офицер, прекрасный специалист, никто его никогда не подозревал в нерадивости, и вдруг...
— Ты что, нездоров? — строго спрашиваю его.
— Да нет, что вы, — отвечает с обидой. Подходим к аэродрому. Надо садиться. Снимаю кислородную маску. Через некоторое время слышу голос Чуваева:
— Командир, мы неправильно заходим на посадку — против старта.
Правый летчик тоже показывает, что неправильно заходим. С земли дают красные ракеты — запрет. Что за чертовщина? Ничего не понимаю. Штурман настойчиво требует:
— Наденьте маску! Кислородную маску наденьте! Надеваю. Вижу: действительно идем на посадку с обратной стороны. Захожу снова, не снимая кислородной маски, сажаю самолет. И только тогда начинаю догадываться, что причиной нашего «опьянения» — штурмана и моего — были пары бензина. Чуваев это сообразил еще в полете. Oшибочный курс он давал, когда снимал маску, а когда надевал ее — сам же находил свою ошибку. При заходе на посадку то же произошло и со мной. После полета нас тошнило, сильно болели головы. Вот бывают какие курьезы...
За время войны наш полк базировался на различных стационарных и полевых аэродромах Подмосковья, Смоленска, Воронежа, Ленинграда. Теперь мы на родной мне Украине.
Идет лето 1944 года. Мне еще не было и двадцати четырех лет, а за плечами целая война. В отделах кадров один ее год учитывали за три... Да разве это мерило? На фронте не год, а часто и день, даже час боя решали человеческую судьбу, всю жизнь...
За прошедших три боевых года я научился многому. Наверное, возмужал. Ну и, конечно, приобрел опыт всепогодного ночного летчика. И потом, даже через несколько десятков лет, приятно будет вспоминать, с какой уверенностью, особой легкостью, с радостными ощущениями выполнялись мною различные сложные элементы техники пилотирования. Я получал при этом особое наслаждение. А как гордился, когда прибывающее пополнение, молодые летчики, с моей легкой руки становились первоклассными мастерами техники пилотирования!
Дела в нашей эскадрилье были на высоком уровне. Мы имели два десятка самолетов и столько же боевых экипажей, а это двойная штатная норма. Крепкий, слетанный коллектив! И тут-то и получил я приказ: сдать эскадрилью заместителю майору Писарюку, а самому прибыть в штаб дивизии.
Жалко было расставаться с эскадрильей, но дисциплина есть дисциплина.
Меня назначили летчиком-инспектором дивизии.
Комдив, бывший мой командир полка генерал-майор авиации И. Ф. Балашов, предложил мне должность летчика-инспектора по технике пилотирования. Доводы, что это не по мне, что я ненавижу бумаги и вообще штабную работу не люблю и не знаю, генерал не принял во внимание. И тут же при мне подписал приказ о назначении.
Неужели на этом и кончится боевая хроника родного экипажа бомбардировщика АДД? Ушел в штаб — и все?.. Нет. Ведь в мои обязанности входил контроль за подготовкой летчиков. И, вступая в новую должность, я попросил, чтобы при мне оставили прежний экипаж и машину, на которой летал раньше. Командование удовлетворило просьбу. И я до конца войны совершал боевые вылеты...
Попав в новую обстановку, где все заняты непривычным для меня делом, где много пишут, громко и долго говорят по телефонам, где трещат пишущие машинки, непрерывно работают разные аппараты связи, я затосковал по аэродрому. И потому при первой возможности убывал в полки, где все для меня знакомо, где я чувствовал себя как рыба в воде. На самолете связи перелетал с одного аэродрома на другой. И везде хватало работы. Я часто поднимался в небо: одних просто-напросто учил, у других контролировал технику пилотирования. И находил время для того, чтобы на своем самолете в составе штатного экипажа летать на задания в боевых порядках полков.