— Ты уже видел нашу панораму? — спросила мама.
— Сверху нет, — сказал я. — А внизу ничего нельзя понять. Если можно, покажи сначала эскиз.
На маме был темный фартук, о который она вытирала руки, перепачканные ультрамарином. Окантованный эскиз стоял, прислоненный к спинке старого венского стула, посреди зала. Бумага, которой он был оклеен по краям, кое-где задралась, и стекло было испачкано краской. В импровизации на тему Москвы я сразу узнал мамину манеру: луковичные купола церквей, Кремль, автомобили, река, фонари, высотное здание — все это было прочно сцеплено друг с другом, сопряжено, выходило одно из другого и создавало праздничное впечатление города, наполненного глубоким течением жизни.
— Красиво, — сказал я.
— У меня есть для тебя почти такой же. А теперь поднимемся.
Мы направились к железной винтовой лестнице. Мне, как и раньше, было странно и страшно идти по расписанному холсту. Казалось, на нем останутся следы грязи, которые будут видны потом.
Навстречу нам по залу шла бывшая мамина ученица, и мы поздоровались как старые знакомые. Еще бы не старые. Сколько лет прошло с тех пор, сколько зим?
— Боже мой, Наташа!
— Вы наверх? — спросила она.
— Хочу показать сыну работу.
Маму позвали в раскрасочную.
— Пошли, — сказала Наташа, — я покажу.
— Ты совсем не изменилась, — сказал я.
Она обернулась, окинула меня взглядом с головы до ног, словно сняла мерку, и я понял, что не ошибся. Наташа не менялась. Несмотря на то, что у глаз и у губ стало больше мелких морщин, сами глаза остались теми же, с поволокой, словно пьяные, а губы — полные и красивые. Портрет довольно банальный, но лучше я все равно не сумел бы описать ее внешность.
— По-моему, это ты, мой милый, совсем не меняешься. Такой же, как в двадцать лет.
— Что ж, — сказал я. — Будем тогда считать официальную часть встречи законченной.
Хотя мне хотелось сказать: «Послушай, ведь мы не виделись бог знает как долго». Но при этом возникала опасность впасть в сентиментальные воспоминания.
— Я уже старуха, Андрей. Знаешь, сколько мне?
— Тридцать девять?
Мне показалось, что ей неприятна эта тема.
— Как поживает твое святое семейство? Ты все такой же примерный папа, и Катя по-прежнему не отпускает тебя ни на шаг?
— Не нужно быть любопытной, Наталья.
— Ты зазнался, никогда не зайдешь.
— Я редко бываю в Лукине.
— Маша говорила: стал большим начальником. У тебя, наверно, имеется молоденькая секретарша?
Я живо представил себе нашу триста сорок третью комнату, пропахшую химикатами, лаборантку Валю, всегда усталую от работы и от семейных забот, и ответил:
— Секретарша что надо.
— Ты получаешь много денег?
— Оклеиваю стены.
Она еще раз взглянула на меня, точно легким движением руки пыталась в рисунке запечатлеть характерный жест, и в ее глазах была жалость. Жалость ко мне — преуспевающему технократу, к машине, занятой производством материальных ценностей. Я несколько раз ловил на себе этот взгляд: непримиримый, сочувствующий, подозрительный, завистливый.
— Ну вот, — сказала Наташа. — Вот мы и пришли. Теперь смотри.
Мы стояли на мостках в центре зала и, облокотившись на перила, смотрели вниз.
— Ну как?
— Эскиз мне больше нравится.
— Еще бы, — сказала Наташа, — все пришлось переделать. Сначала расписали, как у Маши на эскизе, в пастельных тонах. Все было хорошо, художникам нравилось. Потом приехали какие-то деятели: церквей много. Ну, церкви — ладно. Забрались наверх. Серо, говорят, тускло. Нужно поярче. А у нас так мягко было, по-весеннему, ты же видел эскиз. Теперь, когда все испортили и нарушили замысел, им нравится.
Мостки раскачивались от каждого движения, и казалось, вот-вот рухнут или перевернутся, как недогруженная лодка. Я попросил Наташу показать расписанные ею тарелки и доски, о которых слышал от мамы, и мы прошли к галерее, потом миновали несколько дверей и в одну из них вошли. Это была комната отдыха с продавленным диваном у правой стены, на которой висела гипсовая театральная маска. У окна стоял стол, испачканный глиной и красками. Несколько венских стульев безалаберно расставлены по всей комнате. В углах — рулоны ватмана, натянутые на подрамники холсты, обращенные лицом к стене, разный художнический хлам. Я обошел комнату, вдыхая знакомые запахи маминой мастерской.