И вот еще почему я был против такого определения. Один из принявших участие в конкурсе на замещение вакантной должности моего отца должен был занять ее в конце концов. Им мог оказаться и Голубков. Почему бы нет? Попробуйте взглянуть на претендентов круглыми глазами 1947 года и выбирайте. Да, именно так. Вам исполняется десять лет, вас ведут в магазин и предлагают выбрать игрушку. Вы выбираете, конечно, ту, которая ярче.
Один из кандидатов — Александр Березкин, человек замкнутый и молчаливый. Он обидчик, он бросил вас с мамой на произвол судьбы. Он недосягаем, ибо принадлежит к клану взрослых, которому необходимо платить дань беспрекословного подчинения. Лучшее из того, что он умеет делать, это нести вас, весь дом и сад на своих плечах, и вы за ним как за каменной стеной. Но каменная стена мешает, она заслоняет солнце. Вам нужно нечто менее фундаментальное. Только через много лет вам будет дано постичь величие и красоту древних каменных стен.
Второй кандидат (в кожаной куртке с орденом), едва успев свести знакомство, предлагает (почти как ваш друг Саша Мягков) отправиться на поиски загадочной голубой чашки, о которой вы до этого и знать не знали. Конечно, вы соглашаетесь, лопаясь от восторга и любопытства.
Впрочем, дело прошлое. Теперь у меня имелся достаточно богатый опыт для того, чтобы объективно оценить шансы претендентов на вакантную должность и признать, что шансы у всех трех примерно равные. Запущенный сад, голубая чашка и читка рассказов за стынущим чаем — надежные тому доказательства на случай, если они кому-нибудь потребуются.
Итак, я воздерживался от столь категоричного определения в отношении Голубкова по крайней мере до тех пор, пока не решу, кому принадлежала главная роль в деле моего воспитания. Мама горячилась напрасно. У меня не было причин ни защищать, ни оправдывать Голубкова, поскольку не только в маминой, но и моей жизни он сыграл неблаговидную роль. Не он ли содействовал моим первым литературным опытам, которые, может, и послужили источником дальнейших несчастий? Но меня интересовала истина, а не мое отношение к Голубкову и даже не его ко мне отношение.
Впрочем, время было позднее, и полемический пыл постепенно остывал. Я уже не спорил с мамой. Слова теряли силу, а неопределенность положения приобретала гармоническую законченность триединства. Вот так же в летние дни над полем нависает зной, и сумасшедшая оса застывает перед цветком в немом восторге, и ястреб в небе напоминает бомбардировщика-камикадзе, ожидающего приказа. Я мысленно наблюдал за трапезой трех святых, за их мягкими позами, мудрыми взглядами и за головой агнца на пиршественном столе.
— Почему ты так дерзко разговариваешь со мной? — говорит мама устало и почти по инерции. — Я знаю жизнь не хуже тебя.
Что ответить? Каждый из трех любимых отцов вкладывал в молодой ум свое понимание жизни, и это должно было неизбежно иметь плачевный итог. Березкин хотел видеть сына человеком практического дела, Голубков, в конце концов, согласился с ним, но в силу уже негативных причин, не обнаружив в натуре пасынка иных, более достойных наклонностей, а Николай Семенович Гривнин сумел развить эти наклонности, чем ввел в великое искушение несчастного студента, овладевающего «серьезной специальностью».
— Как жаль, что у меня такой холодный, бездушный сын.
— Что теперь с этим поделаешь.
— Вот и отец твой был таким. Поэтому я ушла от него.
Я вношу коррективу: «он ушел», но не говорю этого вслух. Пора заключать мир.
— Ты обещала подарить мне эскиз.
— Уже поздно, сынок.
Я целую подставленную мне пахнущую пудрой щеку, и, едва переступаю порог, дверь за моей спиной закрывается. Я слышу громкое, на весь дом щелканье задвижки.
14
В нашей комнате все осталось по-прежнему. Старый номер «Нового мира», читанный в прошлый приезд, совсем пожелтел от солнца и пыли, а мыши подгрызли его корешок. Но бумажная труха уже убрана со стола, вообще в комнате чисто, но душно, не мешает открыть окно, что я и сделал, укрепив рамы крючками, чтобы ночью стекла не разбило ветром. Залетавшие ночные запахи наполняли комнату.
Свет уличного фонаря размазывал по стенам блики, легкие тени скользили по глянцевому крашеному полу. Я переворачивался с боку на бок, не мог заснуть, и жесткой, колючей щетиной, обметавшей лицо, царапал плечо.