И так всю жизнь. Работа днем, а ночью нужно писать заказную статью или шить рубашку для Машеньки, потом — штанишки для Андрюшеньки, теперь — мастерить игрушки для Мариночки. Неистребимая потребность деятельности, работы, ставшей убеждением, душой, сущностью, без которой немыслимо существование.
— Вы говорите: искусство, — вздохнула мама. — Живите искусством, утешайтесь искусством. Я лишь служанка, исполнитель.
— Все искусство теперь такое, — сказал я.
Бабушка не вмешивалась в разговор.
— Вот откуда в вашем доме исходит разрушающее начало, — воскликнул Николай Семенович, указывая на меня. — Берегитесь его! Этот Березкин из рода Турсунянов хочет похоронить цивилизацию.
Он хмыкнул, отчего кожа на губах натянулась и стала гладкой и бескровной, словно после ожога.
Как он все-таки постарел!
— В этом отношении у Андрея плохая наследственность, — шутила бабушка. — Вредные гены воинов-разрушителей. Его прапрадед, мой дед, еще в детстве поклялся погубить всех турок.
Мне казалось, что каждый за столом говорит о чем-то своем, не прислушиваясь к тому, что говорят другие.
— Слава богу, что хоть ты не связал свою жизнь со служанкой, — сказала мама, обращаясь ко мне.
— Теперь нет служанок.
— Тем не менее, — продолжала мама, переиначив смысл сказанного, словно возвращаясь к вчерашнему нашему разговору, — если бы ты все-таки женился на служанке и бросил ее с ребенком на руках, на порог дома бы тебя не пустила, несмотря на то, что ты мой сын. Уж я бы не стала размазывать кашу по тарелке.
Какая-то птичка на крыльце пела свою однообразную песню.
— Вы преувеличиваете свою праведность, Мария. Но мы отвлеклись. Андрей что-то хотел сказать в связи с Сонюшкиными воспоминаниями о Лукашине.
Я подумал: поговорю с мамой после того, как уйдет Николай Семенович.
— Ничего существенного. Просто вспомнил, что о пароходе «Лукашин» Севанского пароходства было написано в очерке Ивана Катаева об Армении.
— Это ведь очень старый очерк.
— Тридцать третьего или тридцать четвертого года.
Бабушка пожала плечами. Ее смуглые, почти детские губы выражали участие.
«Как странно, — подумал я, — теперь и этот пароход связан с будущим воспоминанием об этом вечере».
Сколько так или иначе, прямо или косвенно связанных вещей, лиц и улыбок несет в себе каждый. И все они — вещи и лица — разрозненные и удаленные друг от друга сами по себе, сцеплены между собой в тебе, одно выходит из другого, как дома и улицы на маминых эскизах. Еще я подумал о том, что сказке о сундуке, в котором спрятана утка, не хватает цельности, непрерывности бытия. Слишком уж они разъединены и независимы, эти носители жизни Кощеевой: сундук и утка, яйцо и игла. Ведь жизнь — цельное образование, ни от чего в ней не откажешься, ничего не откинешь, не спрячешь на дне моря.
Марина вмешалась в разговор:
— Бабушка, кого ты больше любишь, Андрея или меня?
Бабушка сначала в растерянности оглядывала сидящих за столом, словно в поисках поддержки, потом нашлась, протянула Марине руку.
— Пять пальцев на руке. Смотри: это ты, мама, Андрей, Катя, Лелечка. Кого могу я больше любить?
— Она так гордится тобой, — шепнула она мне, когда Марина отвернулась и не слышала нас. — Ей не дает покоя тщеславная мысль о том, что обращается к тебе на «ты». Учти, у нее большая потребность в тебе, единственном мужчине нашего дома.
— Почему не берете укроп? И ты, Андрей. Почему вы все говорите и ничего не берете со стола?
Я взглянул на бабушку, которая распрямила уставшую, затекшую от постоянной сутулости спину, и понял вдруг, что эта маленькая, слабая, смотрящая сейчас поверх наших голов женщина и есть главная опора этого дома, его «единственный мужчина», не считая меня, являвшегося редкими наездами.
Бабушка долго не выходила замуж. Подпольщики тех лет, особенно немногочисленные женщины, сделавшие своей профессией революцию, боялись обременять себя любовью, семьями, дабы ни на миг не отвлечься от великого дела. Порой я чувствую родственность нашего с ней положения с той только разницей, что рано женился, — но как бы мимоходом, почти не отвлекаясь от гонки, в которую нынешний человек включается со школьной скамьи. Для некоторых эта гонка обретает со временем конкретную цель. Для других — и для меня в том числе — она лишь ритм. Но на большой скорости даже такая мелочь, как маленький камень, даже отсутствие сменщика, который успел отдохнуть или просто имеет больший опыт, чем ты (прежде всего я имею в виду отца или того, кто мог бы его заменить), грозит аварией.