Очнувшись от дремы в тот момент, когда отец перестал строгать и отложил рубанок, я почувствовал слабость и прилив тошнотворной сентиментальности: мираж, что я снова дома и что этот сильный пожилой человек, рассматривающий на свет по касательной, ровный ли получился столбик, — мой отец. Мой отец! Я могу ему все рассказать, поплакать на его плече, могу, наконец, остаться здесь навсегда. Но волна довольно быстро схлынула, муть осела.
— Рад, что повидал тебя, — сказал я, вставая. — Теперь поеду. Мне пора.
— Ты приехал в неудачное время, — сказал отец. — Сейчас темно, а то бы я показал тебе несколько новых моих яблонь. Впрочем, пошли. У тебя есть с собой какая-нибудь тара?
— Нет, — сказал я. — Ничего такого нет.
Отец озабоченно покачал головой, вышел из сарая и через некоторое время вернулся с небольшим холщовым мешком.
— Пошли.
Мы вышли в сад. Перед тем как покинуть сарай, он повернул выключатель у входа, и на участке в разных местах зажглись лампы. Теперь сад излучал голубоватое сияние, что делало ощущение карнавала полным. Картина была прекрасной, загадочной и жутковатой одновременно. Освещенный в мрачноватой темноте поселка сад, призрачные тени, четкие, увеличенные контуры отдельных листьев. Трансцендентное представление, единственным автором и исполнителем которого был мой отец. Его ассистенты: вторая жена и сын — мой младший брат — были сейчас в Москве, а он приехал в Новый Иерусалим после работы, чтобы ускорить строительство оборонительной системы из ниток и дать мне это незапланированное представление.
Как, должно быть, страшно ночевать здесь одному! Впрочем, когда ноет обрубок и надо спешить со строительством оборонительной системы, не страшнее ли находиться среди людей в шумном, многонаселенном городе, среди тех, кто не знал тебя в тот период, когда ты был цел и не искалечен?
Я хочу лишь сказать, что пепелище на месте катастрофы невозможно скрыть от внимательного и заинтересованного в истине наблюдателя даже плодоносящим садом. Нет-нет да и потянет сырым запахом разрушения и долетит до тебя и сядет на одежду несколько седых, легких хлопьев того, что некогда было жизнью.
Навряд ли сегодня я смог бы предложить отцу способ избежать минувшей катастрофы и остаться целым. Я знал только, что ему не повезло когда-то, что он проиграл, оказался слишком слабым или слишком сильным, что иногда дает одинаковый результат.
Впрочем, я снова утрирую в попытке найти истину.
Мы двинулись в глубь сада, пролезая под ветками яблонь и иногда сбивая головами плоды, которые, скатываясь по спине, глухо падали на землю.
— Ты посмотри, сколько паданцев в этом году, — говорил отец. — Хотя жаловаться не приходится: в целом урожай неплохой.
Он нагнулся и без лишней суеты, обстоятельно стал собирать в мешок валявшиеся на земле яблоки. Я помогал ему.
Среди упавших яблок попадались и хорошие, но большинство было поражено червями. Мы довольно быстро наполнили мешок, и, когда я выпрямился, на уровне глаз оказалась мощная ветвь на подпорке, усыпанная большими, крепкими плодами. Я невольно залюбовался ею.
Отец заметил, куда я смотрю, отвел взгляд в сторону и сказал:
— Видишь ли, Андрей, сначала нужно использовать паданцы. А эти могут еще повисеть.
— Разумеется, — сказал я, испытывая привычное чувство скованности.
Он попросту забыл, что вчера был день моего рождения, иначе бы непременно расщедрился на несколько этих, с ветки. Впрочем, зачем мне они — и те, и эти — куда я их дену? Но у отца было такое довольное лицо, что я не решился огорчить его, не приняв подарка.
Собака, на время утихшая, вновь залаяла, когда отец пошел провожать меня до калитки. Свет был выключен, сад погрузился в темноту, и лишь сарайчик светился всеми своими щелями.
— Только вот что, — сказал он на прощанье, минуту помявшись, — не забудь вернуть тару. Мешки бывают нужны здесь.
Его лицо вновь изобразило улыбку, щеки сжались в комочки, но на этот раз маска носила следы глубокой печали и недоговоренности, словно эти последние слова были сказаны помимо его воли.
В общей сложности я пробыл в Новом Иерусалиме не более тридцати минут. Но это оказалось не все на сегодня. Властное чувство, похожее не предчувствие опасности, гнало меня дальше. Словно мне предопределено было этой ночью посетить еще один дом. На этот раз в Москве. Несмотря на поздний час, я явился в дом Голубкова, которого не видел шесть лет. Я шел к нему, исполненный решимости и недоброго предубеждения, ибо для довершения сложившейся картины мне необходимо было встретить «подлеца» Голубкова или, по крайней мере, «негодяя» Голубкова. Встреча с иным Голубковым привела бы к непременным осложнениям.