Да, я не видел его около шести лет. В то последнее лето он казался безнадежно больным: столь странным и пугающе чужим было выражение его глаз в период драматических конфликтов, предшествующих его уходу из нашего лукинского дома.
Теперь передо мной за небольшим круглым столом в своей новой московской квартире сидел седовласый, гладковыбритый и припудренный актер, только что вернувшийся со сцены, где он играл роль благородного и мудрого человека, советчика молодых, неискушенных умов. Он выглядел вполне здоровым и респектабельным. Его сегодняшняя учтивость, так не вязавшаяся с представлением о бывшем веселом друге девятилетнего лукинского мальчика, казалась самым неуместным и неправдоподобным из всех прочих отклонений от смутного образа, который все еще жил во мне. Я чувствовал себя почти как на приеме в посольстве и, следуя установленному распорядку, обстоятельно отвечал на вопросы, которые он задавал мне, сам же почти не спрашивал. Мне оставалось лишь приглядываться к сидевшему со мной за одним столом человеку и отмечать, как мало в нем сохранилось от праздничного дяди Андрея, который подарил мне когда-то двухтомник Гайдара.
Он был озабочен и равнодушен и чем-то напоминал преуспевающего дельца, дела которого наконец-то пошли в гору, но камни в печени и одышка не позволяли вполне наслаждаться жизнью. Он четвертый год работал на телевидении, вел постоянную рубрику: что-то вроде передач на темы этики и морали. У меня сложилось впечатление, что теперь его вовсе не интересовали когда-то любимые нами п р о б л е м ы, подобные той, которая была связана с поисками голубой чашки. В разговоре со мной он мимоходом упоминал о долге и чести, и о прочих высоких разностях, которые в его устах звучали как-то профессионально и рассыпались бисером. Бисер поблескивал, слова менялись местами, как стекляшки в калейдоскопе, и я никак не мог уловить рисунка, понять, что он имел в виду, о чем говорил, хотя говорил он довольно долго, и каждое слово в отдельности было понятно мне.
Кто-то, видимо, показывал фокус, снова играл со мной злую шутку. Передо мной маячила тень того, кого я называл когда-то духовным отцом юности, жутковатая пародия на первую мою любовь, образ выходца с того света. Все-таки я оказался прав. Мамины определения «подлец» и «негодяй» были неточны.
Я продолжал сидеть молча, поскольку пришел не судить, а лишь ознакомиться с состоянием дела, взглянуть мельком на победителя, который даже не попытался узнать что-либо о своей дочери. Зато много и с явным удовольствием он рассказывал о том, кто и при каких обстоятельствах бывает у него в доме.
Действительно, это были громкие все имена.
В комнате, служившей ему кабинетом, висели фотографии новых литературных кумиров — американца-бородача с горькими морщинами у глаз и могучего телосложения француза — певца африканских пустынь, одиночества и солидарности. Последний был в кожаной куртке, похожей на ту, в которой Голубков когда-то пришел в наш лукинский дом и принес с собой праздник. Эти двое явились, должно быть, на смену Гайдару и его старомодной голубой чашке. Я встречал подобные фотографии и в других домах и потому подумал, что они представляют собой лишь эрзац сопричастности великим именам.
«Все-таки это тоже обвал, — думал я. — Он один всему причиной. С Голубковым случилась беда, стихийное бедствие. Он заболел. Возможно, что-нибудь вроде рака. Несчастный заслуживал жалости».
Откуда взялось это слово? Почему, собственно говоря, мне должно быть жалко сильного мира сего? При чем здесь слово «жалость»? Тем не менее оно имело отношение к тому Голубкову, который скрупулезно перечислял именитых знакомых. Еще полчаса назад мне думалось, что наша встреча будет иной: сентиментальной, сумбурной, враждебной, может быть, но только не безликой и равнодушной. Я вспомнил мамины слова о том, что мужчины любят детей до тех пор, пока любят женщину, их мать. Впрочем, я не был его сыном в полном смысле этого слова. Может быть, и на самом деле мы стали чужими в силу исторических обстоятельств, землетрясений, которые разверзли бездну, в результате чего мы оказались на разных материках?
О, эти землетрясения — что могут сделать они с человеком! Как случайны и непредвиденны их результаты.
Или во всем виновата война? Не она ли погубила рвавшегося на фронт, но так и не воевавшего отца. Несостоявшийся военный до сих пор носил засаленную, грязную, довоенного выпуска пилотку в качестве рабочего головного убора. Я помню время, когда ее новый, чистый край упруго прижимал к крутому затылку по-мальчишечьи жесткие светлые волосы. В те годы отец был красив сильной, прямой и простой — истинно военной красотой. Попади он на фронт, наверняка дослужился бы до генерала. И маму, устремившуюся навстречу победителю с орденом Красной Звезды на груди, тоже, получается, погубила война. И самого победителя — романтическую фигуру, не перенесшую бремени мирных лет.