В мечтах даже в большей степени, чем в повседневной жизни, коловертец и каминчанин проявляют себя. Ведь каково живется, таково и спится. Мечты дают человеку то, что он, как ему кажется, хочет иметь, но не имеет в жизни. Поэтому каминчанин в мечтах увеличивает свой аппетит до чревоугодия героев пантагрюэльской хроники, а коловертец в своем аскетизме превосходит знаменитого идальго. В самом деле, мечты — это тот же сон. Все в них преувеличено: желания, страхи, надежды, и реальное на каждом шагу соседствует с фантастическим.
Два диалектически противоположных типа характера, о которых идет речь, не представляют собой нечто застывшее и неизменное. Они находятся в постоянном движении и взаимодействии, подобно электронным облакам химической связи. Ведь оторванные от земли коловертцы и приплюснутые к земле, точно камбалы к морскому дну, каминчане, работающие с соисполнителями по форме номер пять, — это крайности, между которыми находится обыкновенный житель Каминска, считающий, что человек может быть счастлив лишь тогда, когда имеет возможность быть полезным и зарабатывать деньги любимым трудом.
Поскольку сами жители Каминска пока полностью не отказались от производственно-территориального деления и по-прежнему спрашивают друг друга: «Ты куда?» — «К каминчанам». — «А ты?» — «К коловертцам», — вернемся к первоначальным значениям этих понятий. Это необходимо сделать, дабы не впасть в наиболее опасное искушение: придать делению черты всеобщности. Ведь мы поставили перед собой задачу рассказать лишь о жителях Каминска, только о них.
Заметим, что доблесть и слава коловертца и каминчанина — это разные доблесть и слава. Если отличившийся каминчанин — всегда хороший и даже лучший работник, человек, уважаемый не только в институте Крюкова, но и за его пределами, то пользующийся уважением руководства ученый-коловертец не всегда является тем специалистом, который превосходит своих коллег талантом, умом, трудолюбием и оригинальностью разрабатываемой тематики. Как правило, слава химика, заставившего летать то, что должно летать, не совпадает с его известностью и признанием среди коллег за пределами крепости. То, что порой ее обитателям кажется необыкновенным, новым и замечательным, жители академического Олимпа могут воспринять как нечто вполне заурядное, принципиально давно известное, но ранее не примененное в данной области — и только. Наоборот, какая-нибудь работа, в которой мало заинтересован институт Крюкова, бывает иногда воспринята за его пределами как нечто выдающееся и единственное в своем роде, то, что достойно остаться в истории науки.
Коловертец, пользующийся авторитетом в Каминске, — это только удачливый коловертец. Конечно, всякий живущий и работающий в институте Крюкова страстно желает, чтобы его труд увенчался практическим успехом. Когда каминчанин говорит о работе коловертца: это плохо, и сам коловертец видит, что плохо, — значит, и в самом деле неважная получилась работа. Но если каминчанин непонимающе-равнодушно пожимает плечами, то это еще ничего не значит. Но вот коловертцу удается так высветить невидимое, такую подробную карту местности составить, что каминчанин пройдет по ней с закрытыми глазами и не споткнется. Тогда все скажут, что это хорошо: и каминчане, и коловертцы, и академики-олимпийцы, и журналисты, и просто неученые граждане скажут, что это хорошо.
Такое, впрочем, случается, когда из ста возможных очков коловертец выбивает все сто, когда на все три купленных билета спортлото он выигрывает максимально возможную сумму. Но это редкий, можно даже сказать, исключительный случай.
Коловертец мог бы покинуть Каминск ради блеска и славы Академии, где живут его высокородные братья по профессии. Он часто думает о них и о том, что его коловертческая вера является там официальной.
Коловертец говорит: все-таки я уйду отсюда — и не уходит.
Каминск — его маленькая родина, часть большой, любимой им Родины, и он не может покинуть ее, не испытав тягостных сомнений. «Ведь они только потому летают, — говорит коловертец в трудные для него минуты искушения, обращая лицо к небу, — что я здесь. Не только я, но все мы, коловертцы. Я уйду, другие уйдут — что станет с тем, что должно летать? Опустеет небо. Ну полетают еще несколько лет, а потом? Если каминчанин не видит дальше своего носа, если он по недомыслию своему говорит: пусть в академиях чистой наукой занимаются, а у нас делом заниматься надо, — разве небо в этом виновато? Ведь Академию ближнее небо не слишком должно интересовать. У нее свои проблемы: «Почему черное черно, а белое бело?», «Растут ли маргаритки на Марсе?» и прочие наиболее общие проблемы, которые ничуть не хуже и не лучше наших, но только совсем другие».