— Что, Катя, любви, надежды, тихой славы недолго тешил нас обман?
— О чем ты? — не поняла она.
— Притворяешься? Не о чем, а о ком.
— A-а, понятно… Давай сверни на Ахтанизовскую, тогда узнаешь.
— Зачем на Ахтанизовскую?
— Дорогая Мариночка, ну, я очень прошу. Там он ждет меня.
— Ты с ума сошла! Да разве мы имеем право садиться там! Нет, Катя, дружба дружбой, а служба службой.
— Садиться и не надо. Мы только пролетим над ним, он и поймет.
— Ну если так, то можно.
При подходе к Пересыпи я нарочно растянула «коробочку» — маршрут при заходе на посадку — и почти на бреющем пролетела над Ахтанизовской.
— Помигай бортовыми огнями, быстрей! — попросила Катя.
Я исполнила ее желание.
— На месте, — вырвался у Рябовой вздох облегчения.
— Ты что, как сова, в темноте стала видеть?
Катя рассмеялась.
— Посмотри влево, сама увидишь.
Я склонила голову за борт. На земле кто-то мигал нам карманным фонариком.
— Это Гриша. Мы заранее условились и так вот иногда «встречаемся».
— А как же насчет единственной и неизменной любви к бомбежке? Доложить, что ли, Евдокии Яковлевне?
— Посмей только!
— Ну и что же, всю войну так и будете перемигиваться? Или иногда встречаетесь?
— Какие сейчас встречи? Переписываемся через полевую почту. Расстояние пять километров, а письма неделями ждешь. Возмутительно!
— А ты их сбрасывай на поле. Пусть с фонариком ходит и ищет.
— Да ну тебя! — рассердилась Катя. — У тебя все шуточки. Напрасно только я свой секрет выдала. Еще проболтаешься, а тогда девчата прохода не дадут.
— Успокойся, никто не узнает. А тебя я буду регулярно доставлять к милому, пока не проболтаешься сама. Но, если Бершанская узнает о наших ночных вояжах, чур, тебе одной сидеть на губе.
Так пришла к Рябовой большая, настоящая любовь. Катя заслужила ее, и я радовалась за подругу. Но иногда почему-то на меня находила грусть. Не от зависти, нет! Это была хорошая, легкая грусть, навеянная хотя и чужим, но близким мне счастьем, грусть, полная девичьих надежд и ожиданий того, что и твое счастье бродит где-то, может быть, совсем рядом.
Вскоре меня постигло большое горе. Оно надолго выбило из колеи, еще больше ожесточило.
Это случилось в декабре. Ночь выдалась нелетная — на море бушевал шторм, плотные черные тучи низко ползли над оголенной землей. Не переставая шел крупный снег вперемешку с дождем. Мы с унылым видом сидели в землянке и предавались невеселым мыслям.
Сквозь вой ветра донеслось тарахтение грузовика. Спустя несколько минут снаружи обрадованно крикнули: «Передвижка!». В полк привезли новый кинофильм «Два бойца».
В самой большой землянке на стене повесили простыню, установили киноаппарат. Всем хотелось попасть на первый сеанс, поэтому народу набралось столько, что яблоку негде было упасть. Передних совсем притиснули к экрану, а сзади все напирали.
— Да что, землянка резиновая, что ли! — ворчали счастливчики.
— Ничего, растянется! — задорно кричали в дверях. — Раз-два — ухнем!
Глядишь, и еще два — три человека втискивались в землянку. Точь-в-точь, как в Москве в часы «пик», когда все устремляются на работу и через силу вталкиваются в вагоны метро. Одним словом, набилось нас как сельдей в бочке, рукой пошевелить невозможно. Но началась картина, и стало как будто совсем сносно.
Удивительное дело, сам воюешь и вроде бы не замечаешь войны. А вот со стороны все выглядит иначе, как-то значимей, и удивляешься, и восхищаешься, и сердце щемит от того, на что обычно и внимания не обращаешь. Значит, искусство действительно как бы очищает, просветляет твои мысли и чувства, пропуская их через свое волшебное сито.
Затаив дыхание я смотрела на мелькавшие на экране знакомые картины фронтовой жизни, и сердце наполнялось благодарностью и любовью к простым людям, волей судьбы ставшим солдатами.
И вдруг в дверях громкий голос:
— Чечневу на выход!
Нехотя выбралась я из землянки, на секунду задержалась у порога. Артист Марк Бернес только что взял в руки гитару и запел:
Лица Бернеса я уже не видела — его заслоняла притолока. Двигались по струнам только пальцы, и тихо, задушевно звучал голос:
Я подавила вздох, вышла из землянки, и сырая промозглая тьма сразу окутала меня. Постояла немного. В ушах все еще звучал голос артиста, и мне представлялось спокойное, сверкающее под солнцем море, то самое море, над которым я летаю теперь почти каждую ночь и которое сейчас с грохотом, яростно долбит обрывистый берег за кромкой аэродрома.