— Ты любила его?
— На это я не могу ответить, Адам. Наверняка любила и наверняка ненавидела. Но какое это имеет значение? Любила, не любила… Нас связывали другие вещи.
— Какие же?
— Разные. Ты не поймешь.
— Это правда, что ты с ним встречалась?
— Правда.
— Много раз? Часто? И спала с ним?
— Нет. А если бы и спала? Какое это имеет значение?
— Верно. Какое это имеет значение… — пробормотал ты. В глазах у тебя мелькнула враждебность. Впервые с тех пор, как мы познакомились друг с другом. Жаль. Ты хотел, скажем так, узнать меня. Давай узнавай. Но помощи от меня не жди.
На террасе похолодало. Мы ушли в гостиную. Я так любила нашу гостиную, Адам. Особенно в такое вот время, вечером, в бархатном освещении уютных светильников. Я попросила тебя закрыть дверь на террасу: меня немного знобило. Можно камин разжечь, сказал ты. Дрова приготовлены. Разожги, ответила я. Пускай горит. Мне захотелось выпить. Чего-нибудь крепкого. Коньяку, скажем. Ты порылся в баре. Коньяк, видимо, кончился. Тогда водки. Финской, русской? Русской, только русской. Мы чокнулись. Ты как будто смягчился немного.
— Этот человек, — сказал ты, — утверждает, что у тебя есть какая-то рукопись… Какой-то роман…
— Нет у меня никакой рукописи, — сказала я.
— Он твердит, что есть…
— Была.
— Роман?
— Скажем, роман. Кешерю сказал бы, что это роман.
— Он так и сказал. Это, говорит, тот роман, который Б. закончил перед тем, как покончить с собой, и передал тебе.
— Да. Верно.
— Значит, рукопись все-таки есть?
— Нет. Уже нет.
— А где же она?
— Сгорела.
— Сгорела?.. — Ты был ошеломлен. — Где?
Я показала на камин.
— Здесь.
— Ты что, сожгла ее?..
— Да, сожгла.
Ты помолчал, ожидая, видимо, что я скажу еще что-нибудь. Но я ничего не сказала. Ты не мог не видеть, что я не хочу давать никаких объяснений. И все-таки спросил, почему я сожгла тот роман или что уж там было. Потому что он попросил меня это сделать. Но это же еще недостаточный повод, сказал ты. И стал приводить примеры, как художники завещали наследникам: дескать, они хотят, чтобы те сожгли то, что от них останется. А на самом деле они этого совсем не хотели.
— Он — хотел, — твердо сказала я.
— Тогда почему не сжег сам?
— Потому что хотел, чтобы сожгла я.
— А если бы ты не выполнила его просьбу? Может, он потому и отдал тебе рукопись…
— Он отдал потому, что был уверен: я это сделаю.
— Откуда он знал?
Откуда? Оттуда… В этом заключался наш тайный союз. Его кульминация, сакральный смысл, апофеоз. Но не могла же я тебе это так взять и сказать. Ты и без того был достаточно огорошен. Я повторила: таково было последнее желание Б. Понимаю, объяснение получилось не вполне убедительным.
Но была ли необходимость вообще в каком-либо объяснении? Зачем тебе было доводить дело до крайности, зачем делать такое лицо, будто ты привлекаешь меня к ответственности? А не боюсь ли я, спросил ты с озабоченным видом, что уничтожила что-то очень важное, очень-очень ценное? Странно было, более чем странно, что ты взялся защищать Б. от меня. Знаю, что тебя на это толкало: твое знамя — порядочность. Я ничего не могла для тебя сделать, Адам, ничего. Никогда еще мне не случалось видеть тебя нелепым, недалеким, глупым. Я всегда видела тебя только в самом выгодном свете — и всегда следила за тем, чтобы тебя все видели только в самом выгодном свете. У меня о тебе тысячи, десятки тысяч воспоминаний. Я всегда ощущала на спине у себя, на плечах, на теле твою уверенную, теплую руку. Ты вез меня ночью в больницу. Мы смотрели, как спят наши дети. Я лежала с тобой в постели, с затуманенными от счастья глазами, положив голову тебе на плечо. Я любила смотреть, как ты играешь в теннис, как стоишь перед кульманом и, склонив набок голову, вглядываешься в полуготовый, еще не обретший окончательный облик проект. Я любила тебя. И едва не впала в отчаяние, когда ты сейчас оказался в такой недостойной ситуации. Я играла с тобой, как кошка с мышкой; но, поверь, не потому, что мне этого хотелось: нет, просто ты вторгся в царство моих тайн, где я одна способна — если способна — ориентироваться хоть как-то.