Дядя Ваня помедлил, выждал, запер тумбу на ключ и лишь тогда трубку мягкой ладошкой – хвать!!
– Так-так-так, – уныло соглашался он. – Совершенно верно. Я вас понял. Мы учтем. Это вы правильно подметили. Я с вами полностью согласен. Разумеется, разумеется – виновные будут строго наказаны. Нет, я не снимаю с себя ответственности. Я, как командир производства, обязан был…
Но тут в трубке загудело, и дядя Ваня, еще чуток помедлив для вежливости, аккуратно возвратил трубку в исходное состояние.
– Глафиру позвать, – кротко обратился он, высунув маленькую голову к секретарше Свете Онанко, которая, высунув в свою очередь язык и страшно скривив рожу, глядела в зеркало и выщипывала на редких бровях какой-то ненужный волосок.
– Я сказал тебе, кажется, Глафиру позвать!! – подкрикнул дядя Ваня.
– Нету Глафиры, – отрезала секретарша, не отрываясь от зеркала.
– Почему нету? – удивился дядя Ваня.
– Опоздала, значит, – сказала Светка.
За дверью завозились. Вдруг вошла Глафира
– Врешь, я не опоздала, – с порога заявила она, с ненавистью глядя на Светку.
– Я тебе – повру, я тебе – повру, – сказала Светка.
– А ну – тихо! – навел порядок дядя Ваня. И официально обратился: – Глафира Поликарповна, прошу пройти в кабинет.
Они и прошли в кабинет. Дядя Ваня сел, трогал крышку чернильницы, чернильница звякала. Глафира стояла у стены напротив, под портретом.
– Как же это так, Глафира, – выговорил наконец Иван Иванович. – Ты знаешь, как я тебе доверяю, как я всем вам доверяю, я сам вышел из народа. И вот теперь я, выходит, наказан за свою же доброту?
– Это как так наказан? – спросила Глафира.
– А так, что мне звонил сам товарищ Скорняков, и мне придется писать рапорт, а тебе придется писать объяснительную.
– Да я и писать-то не умею, – скуксилась Глафира.
– Не лукавь, Глафира, я этого не люблю, – нахмурился Иван Иванович. – Согласно твоих анкетных данных ты имеешь семь классов образования.
Глафира окончательно стушевалась и вдруг зарыдала, прикрывшись стеганым рукавом.
– Что писать-то, что писать? – всхлипывала она.
– А как было, так и пиши всю правду. Почему опоздала, почему не убрала, почему не выставила предупреждающий знак. Все пиши.
– Да стыдно ведь! – выдохнула Глафира.
– А чего тут стыдного? – удивился дядя Ваня. – Нагрезила, так и пиши. А я тебя прогрессивки лишу…
– Не в прогрессивке тут дело, а то, что – стыдно, я ж не могу вам как мужчине сказать…
– Говори'
– Стыдно!
– Говори! Я тебе в отцы гожусь.
Иван Иванович торжественно встал.
– Мы вчерась были на колхозном рынке, на ярманке этой плодоовощной… – утираясь, начала Глафира.
– Ну?
– И там наелися шашлыков…
– И выпили, конечно, прилично?
– И выпили А к утру у Федора разыгралась физическая сила.
– Ну…
– И мы с им никак не могли кончить…
– То есть как это «кончить»? – похолодел Иван Иваныч.
– А вот так, обыкновенно. Я, верней, уже два раза кончала, а он все никак не мог кончить.
– Но ведь ты же говорила ему, что тебе надо на работу?
– А что я могу поделать, когда он озверел. И потом, честно сказать, мы с ним давно не кончали. Прошу меня в этом не вини-ить…
И она снова заревела.
– Перестань! – крикнул Иван Иваныч.
Баба и умолкла. А Иван Иваныч, разинув рот, на нее смотрел. Она стояла строгая, заплаканная, замотанная в платок, в ватной телогрейке и таких же брюках, вытянув руки по швам. Что-то дрогнуло, я клянусь, что-то дрогнуло – в сердце ли, в организме Ивана Иваныча…
– Ну иди, – сказал он. – И чтоб такое больше не повторялось.
– Да никогда в жизни, – радостно сказала она и удалилась.
– Хотя что это я говорю? – удивился Иван Иванычу оставшись в одиночестве. – Ведь крепкая семья – это основа нашего общества, так что со своей позиции женщина права. Но подпадает ли ее случай под нашу мораль? Не есть ли этот случай с Глафирой последствие все более и более распространяющегося среди молодежи западного буржуазного секса?