После полудня я отправился в контору в надежде застать там Гуидо. Подождав некоторое время, я решил зайти к нему домой. Должен же я был знать, просить мне у Оливи деньги или нет! Я обязан был выполнить свой долг, несмотря на то что меня совсем не прельщала перспектива видеть Аду еще в одном обличье – Аду, преображенную чувством благодарности. Кто знает, какие еще сюрпризы может преподнести мне эта женщина!
На лестнице я столкнулся с синьорой Мальфенти, которая с трудом поднималась наверх. Она рассказала мне во всех подробностях, что они порешили насчет Гуидо. Накануне вечером они почти сошлись на том, что необходимо спасти этого человека, потерпевшего такое жестокое поражение. О том, что я тоже должен был участвовать в покрытии долга, Ада узнала только утром и решительно отказалась принять мое предложение. Синьора Мальфенти ее оправдывала:
– Что ты хочешь? Она не желает мучиться угрызениями совести из-за того, что разорила любимую сестру.
На площадке синьора остановилась, чтобы отдышаться, а также, чтобы поговорить еще, и, смеясь, сказала, что дело, наверное, кончится таким образом, что не пострадает никто. Еще до завтрака Гуидо и Ада сходили на консультацию к адвокату – старому другу семьи, который был сейчас опекуном маленькой Анны. Адвокат сказал, что платить было не обязательно, потому что нет такого закона, по которому Гуидо можно было бы заставить платить. Гуидо живо воспротивился, говоря о чести и долге, но, вне всякого сомнения, раз уж все, включая Аду, решили не платить, ему придется с этим смириться.
– Но его фирма будет объявлена на бирже обанкротившейся! – сказал я в растерянности.
– Вероятно, – ответила синьора Мальфенти и со вздохом принялась одолевать последний марш лестницы.
После завтрака Гуидо имел привычку отдыхать, так что нас приняла одна Ада в той самой маленькой гостиной, которая была мне так знакома. Увидев меня, она на мгновение смутилась, всего только на мгновение, но я уловил это смущение и запомнил – оно было так ясно, так очевидно, как если бы она сама мне о нем сказала. Затем, оправившись, она протянула мне руку решительным мужским жестом, который должен был перечеркнуть то чисто женское замешательство, которое ему предшествовало.
Она сказала:
– О том, как я тебе благодарна, тебе расскажет Аугуста. Сама я не могу сейчас говорить о своих чувствах: я слишком взволнованна. И больна. Да, да, совсем больна. Мне надо бы снова съездить в Болонью.
У нее вырвалось рыдание.
– Сейчас я прошу тебя только об одном одолжении: пожалуйста, скажи Гуидо, что ты тоже не можешь дать ему эти деньги. Так нам будет легче заставить его сделать то, что следует сделать.
Первое рыдание вырвалось у нее при мысли о ее болезни, потом она всхлипнула снова, прежде чем начать говорить о муже.
– Он ребенок, и обращаться с ним нужно как с ребенком. Если он узнает, что ты даешь ему эти деньги, он еще больше заупрямится, отстаивая свое решение бессмысленно пожертвовать и всеми остальными деньгами. Я говорю бессмысленно, потому что теперь-то мы точно знаем, что банкротство на бирже разрешено. Нам сказал это адвокат.
Она сообщила мне мнение столь высокого авторитета, даже не справившись о моем, хотя мое мнение – мнение старого завсегдатая биржи – могло иметь вес даже рядом с мнением этого адвоката. Однако я о своем мнении даже не вспомнил, хотя оно у меня и было. Я помнил только о том, что поставлен в очень трудное положение. Я не мог взять назад обещание, которое дал Гуидо: ведь я счел себя вправе наорать на него и сказать ему столько грубостей лишь потому, что считал это как бы компенсацией за взятое мною обязательство. И теперь, после того как я уже положил в карман проценты на одолженный ему капитал, я не мог не дать ему эти деньги!
– Ада! – начал я неуверенно. – Как же я могу сегодня говорить одно, а завтра другое! Не лучше ли будет, если ты сама уговоришь Гуидо поступить так, как считаешь нужным?
Синьора Мальфенти, проявляя ко мне, как обычно, большую симпатию, заявила, что прекрасно понимает особенность моего положения и что, даже если в распоряжении Гуидо и окажется четверть необходимой суммы, он все равно будет вынужден принять их требования.
Но Ада все еще не выплакалась. Закрывая лицо платком и всхлипывая, она сказала:
– Ты поступил плохо, очень плохо, сделав это поистине неслыханное предложение. Теперь ты видишь сам, как плохо ты поступил!
У меня было такое ощущение, будто она разрывается между признательностью и досадой. Потом она добавила, что не желает больше слышать о моем предложении, и просила не доставать нужную сумму, потому что она все равно либо не позволит мне отдать ее Гуидо, либо не позволит Гуидо взять ее у меня.