Я никогда не забуду эту темноту, в которой я очутился, когда закрыл лицо платком. Я скрыл за ним не только свои слезы, но и мгновение безумия. Потому что я вдруг подумал, что скажу ей все, что она меня поймет и полюбит, а я – я никогда ей всего этого не прощу.
Я убрал платок, чтобы все увидели мои слезящиеся глаза, и сделал над собой усилие, чтобы засмеяться и рассмешить других.
– Держу пари, что синьор Джованни делает лимонад из лимонной кислоты.
Как раз в эту минуту появился Джованни, который приветствовал меня с обычной сердечностью. Я почувствовал некоторое облегчение, но ненадолго: он тут же заявил, что пришел пораньше, потому что хотел послушать Гуидо. Тут он прервал себя, чтобы спросить, отчего у меня на глазах слезы. Ему рассказали о моих подозрениях насчет качества его лимонада, и он очень этому смеялся.
Я был настолько малодушен, что с жаром поддержал просьбу сыграть что-нибудь, с которой он обратился к Гуидо. Я вдруг вспомнил, что пришел сюда сегодня именно для того, чтобы послушать, как он играет. Интересно, что, уговаривая Гуидо сыграть, я хотел к тому же задобрить Аду. Я поглядел на нее, надеясь, что наконец-то, в первый раз за весь вечер, действую с ней заодно. Вот ведь странная вещь! Разве не я только что решил, что поговорю с ней, но никогда ее не прощу? Но я увидел лишь ее спину и негодующие завитки на затылке. Ада побежала вынимать скрипку из футляра.
Гуидо попросил, чтобы его оставили в покое еще хотя бы на полчаса. Казалось, он колеблется – играть или не играть. Потом, после долгих лет общения с ним, я узнал, что он всегда колеблется, прежде чем выполнить любую, самую простую просьбу. Он делал лишь то, что ему было приятно, и поэтому, прежде чем согласиться на какую-либо просьбу, долго копался в своей душе, стараясь понять, чего именно ему хочется.
Затем наступили самые счастливые для меня четверть часа в этот памятный вечер. Своей забавной болтовней я сумел развлечь всех, в том числе и Аду. Мне удалось это, наверное, потому, что я был тогда чрезмерно возбужден и, кроме того, изо всех сил старался затмить грозную скрипку, час которой все приближался. И именно поэтому тот коротенький отрезок времени, который благодаря мне показался всем таким веселым, сам я вспоминаю как целиком отданный напряженной борьбе.
Джованни сказал, что, когда он на трамвае возвращался домой, ему пришлось стать свидетелем тягостной сцены. Какая-то женщина выскочила из вагона прямо на ходу и так неудачно, что упала и сильно разбилась. Несколько сгущая краски, Джованни живописал нам то тревожное чувство, которое он испытал, заметив, что женщина собирается прыгнуть, причем ему заранее было ясно, что она упадет и что ее может переехать трамвай. Это было ужасно – знать, чем все кончится, и не иметь времени вмешаться.
И тут-то меня и осенило. Я сказал, что и сам раньше в подобных случаях страдал от головокружений, но теперь знаю прекрасное средство. Когда я смотрю на гимнаста, выполняющего упражнение на слишком большой высоте, или вижу, как выскакивает на ходу из трамвая слишком пожилой или не слишком ловкий человек, я полностью избавляю себя от всякой тревоги, желая им всяческих несчастий. Я даже облекаю в слова свои пожелания. Это меня настолько успокаивает, что я могу уже совершенно равнодушно смотреть на угрожающую им опасность. Ну а если мои пожелания не сбываются, что ж, тем лучше!
Гуидо был в восторге от этой идеи, показавшейся ему психологическим откровением. Он принялся анализировать ее так и эдак, как всегда анализировал всякую ерунду, и загорелся желанием поскорее проверить ее на практике. Правда, он делал одну оговорку: а что, если мои пожелания увеличивают возможность несчастья? Ада смеялась вместе с ним и даже бросила на меня восхищенный взгляд. И я, глупец эдакий, почувствовал огромное удовлетворение: я, видите ли, понял, что ошибался, когда думал, будто не смогу ее простить! И то, что это оказалось не так, было для меня большим утешением.
Все много смеялись и вообще вели себя как добрые старые приятели. На какой-то момент я остался в углу гостиной один на один с тетей Розиной, которая все еще продолжала говорить о столике. Довольно полная, она неподвижно сидела в своем кресле, не глядя в мою сторону. Я дал понять окружающим, что погибаю от скуки в ее обществе. Поглядывая на нас издали, все посмеивались незаметно для тети Розины.
Желая еще больше развеселить всю компанию, я вдруг перебил ее:
– А знаете, вы очень поправились, я нахожу даже, что вы помолодели!
Вот было бы смеху, если б она рассердилась! Но она не только не рассердилась, но явно была очень довольна и сказала, что действительно недавно болела, но теперь совсем поправилась. Я был так поражен этим ответом, что лицо у меня, наверное, сделалось довольно забавным: в результате публику я все-таки развеселил, как и собирался. Несколько позже загадка разъяснилась: оказалось, что это была не тетя Розина, а тетя Мария – сестра синьоры Мальфенти. Таким образом, одной причиной для дурного настроения у меня стало меньше; но, увы, это была не самая главная причина!