Наконец настал момент, когда Гуидо попросил скрипку. На этот раз он решил обойтись без аккомпанемента, исполнив «Чакону» Баха. Ада протянула ему скрипку с благодарной улыбкой. Но он на нее даже не взглянул: он глядел только на скрипку, словно хотел забыть обо всех и остаться наедине с нею и своим вдохновением. Затем он стал посреди гостиной, повернувшись спиной к доброй половине нашего немногочисленного общества, настроил скрипку, легонько проведя по струнам смычком, и взял несколько арпеджио. Потом, оторвавшись, он с улыбкой обратился к нам:
– Это, конечно, самонадеянно с моей стороны, если учесть, что я не дотрагивался до инструмента с той поры, когда играл у вас в последний раз.
Ах, шарлатан! Он стоял спиной даже к Аде. Я взглянул на нее с беспокойством: не обиделась ли? Но, судя по всему, нет. Облокотившись о стол и опершись подбородком на руку, она приготовилась слушать.
И вот прямо передо мной вырос великий Бах собственной персоной. Никогда – ни до, ни после этого – не доводилось мне так глубоко прочувствовать всю красоту этой музыки, которая, казалось, так и родилась из этих четырех струн, как микеланджеловский ангел – из одной мраморной глыбы. Для меня было новым мое душевное состояние, заставлявшее восторженно глядеть вверх, словно я видел там что-то небывалое. Правда, я сопротивлялся, стараясь отстранить от себя эту музыку. Я не переставая твердил себе: «Берегись! Скрипка – это сирена! Для того чтобы заставить тебя плакать, тому, кто держит ее в руках, вовсе не обязательно иметь сердце героя». Но музыка все наступала и в конце концов взяла меня в плен. Мне казалось, что она, сострадая, рассказывает о моей боли и моих мучениях, смягчая их ласковой улыбкой. Но ведь это Гуидо говорил ее голосом! И я старался вырваться из-под ее власти. «Для того чтобы так играть, – говорил я себе, – нужно иметь только чувство ритма, твердую руку и способность к подражанию; всего этого у меня нет, но это еще вовсе не признак неполноценности, это просто моя беда».
Я сопротивлялся, но Бах наступал, неумолимый как судьба. Он страстно пел в верхах и вдруг спускался вниз в поисках бассо остинато, и, хотя слух и сердце уже предчувствовали этот переход, он поражал, так как совершался как раз там, где надо: мгновением позже и фраза рассеялась бы, резонанс не поспел бы за ней, мгновением раньше и звуки баса противопоставились бы мелодии и заглушили ее. С Гуидо этого случиться не могло: руки у него не дрожали, даже когда он приступал к Баху, и как раз в этом-то и состоит настоящая неполноценность. Сейчас, когда я это пишу, я располагаю уже множеством доказательств его неполноценности. Но меня вовсе не радует то, что я так точно угадал это еще тогда. Тогда я был одержим ненавистью, и даже музыка, в которой я узнавал собственную душу, не могла меня смягчить. Потом пришло будничное, каждодневное существование и упразднило эту ненависть, не встретив с моей стороны ни малейшего сопротивления. Обычная вещь! Будничная жизнь еще и не на то способна! Худо было бы гениям, если б они об этом знали!
Гуидо умело закончил. Никто, кроме Джованни, не зааплодировал, и некоторое время все молчали. Желание высказаться возникло, к сожалению, только у меня. Не понимаю, как я мог на это осмелиться в присутствии людей, слышавших и мою игру. Казалось, это не я говорю, казалось, это говорит моя тщетно рвавшаяся к музыке скрипка, хуля другую, которая умела – это приходится признать – превращать музыку в жизнь, в свет и воздух.
– Превосходно, – сказал я. Но прозвучало это не как похвала, а как снисходительная уступка. – Только я не понимаю, почему вы в самом конце решили сыграть маркато те ноты, которые у Баха соединены лигой?
Я знал в «Чаконе» каждую ноту. Было время, когда я считал, что добиться каких-то успехов можно, только замахиваясь на подобные произведения, и много месяцев провел, разбирая такт за тактом сочинения Баха.
Во всех присутствующих я чувствовал осуждение и насмешку, но продолжал, стараясь победить всеобщую враждебность:
– Бах, – сказал я, – настолько скромно пользуется этими средствами, что никогда не допустил бы такой вольности.
Может, я был и прав, но в то же время ясно сознавал, что, как бы я ни старался, мне бы такая вольность никогда бы не удалась.