Николай остановился у эркера и стал смотреть в его широкие окна. Был ещё день, правда, один из самых коротких в году, и уже зажглись фонари на набережной и на мосту с квадратными арками и цепями, рассеивающие лучистыми кругами желтоватый неяркий свет.
—
Красиво… Старый Петербург…, – сказал он через некоторое время изменившимся, тихим, спокойным голосом. Потом спросил, не оборачиваясь:
—
Ты уверен, что я правильно пойму твой текст? Говорят, неоконченную работу кое-кому не показывают.
Я пожал плечами:
—
Но ведь попробовать можно. В конце концов, в любой момент мы вольны остановиться.
—
Тогда – поехали! – Он весело развернулся, махнул рукой и, ловко подпрыгнув, уселся в кресло.
…
Когда Николай ушёл, на белом чистом листе бумаги, вынутом из стопки, появилась первая запись: All you Need is Love (The Beatles). Её подсказал и напел мне в этот день Николай.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Воспоминание об осени
«Часть заменяет целое и
выражает его, вызывает его собой» Виктор Шкловский,
«а искусство – это и есть настроение художника, передаваемое другим». В. Пелевин
Только после того, как мы проехали Польшу, Захария, который до этого был полностью погружён в себя, а я не смел его
тревожить, заговорил своим глубоким, низким голосом, неожиданно молодо и проникновенно зазвучавшим:
– В Кракове, где-то в конце 70-х – начале 80-х годов, я впервые и увидел Сонечку… – Он опять замолчал, на этот раз ненадолго. – Туда приехала наша группа театральных работников сцены из самых разных городов, тогда ещё Советского Союза, – декораторы, осветители, художники по костюмам, инженеры, – вместе с одним молодым режиссёром и небольшой театральной труппой из Петербурга (тогда – Ленинграда). Мы знали, что Краков был самый театральный, и не просто прогрессивный, но смело авангардистский город во всей Восточной Европе, и считали громадным везением участие в творческой встрече, специально устроенной для нас коллегами. Ах, какое это было замечательное путешествие!
Захария теперь уже весело поглядывал на меня и я, естественно, ожидал продолжения.
– Мне было чуть больше двадцати лет, вокруг – множество привлекательных, талантливых, юных девушек, но! – влюбился я сразу и бесповоротно в неё, в Сонечку, хотя она была намного старше меня. Но какое это имело значение, если она была так прекрасна! – воскликнул он с чувством.
После этого возгласа последовала такая эмоционально наполненная пауза, что я только и мог тихо вздохнуть от восхищения. Между тем, Захария продолжал рассказ – то ли для меня, то ли для себя самого, а, может быть, и для невидимого собеседника:
– Мне нравилось в ней всё: тонко обрисованное лицо и лёгкая походка, густые длинные волосы, собираемые иногда в сложную причёску, но чаще отпускаемые на свободу по плечам и спине, доходящие почти до пояса. И то, как она двигалась, смотрела, тихо разговаривала или улыбалась этими удивительными синими глазами…
Захария мечтательно откинулся на спинку дивана, чтобы с откровенной гордостью, но и с сожалением, очевидно, адресованным мне, произнести:
– Жаль, что вы не видели её тогда!
– Но я видел портрет Аси и сначала даже решил, что это – Софья Алексеевна в молодости.
– Нет, нет, – живо откликнулся Захария, – я тоже пытался её рисовать и делал это постоянно. У меня в Ереване есть целая галерея портретов, но должен вам заметить как профессиональный художник, – передать её живое, вечно меняющее свои черты очарование, как будто специально создаваемое, даже не знаю, кем, но точно не ею одною, – наверное, не только я, никто не в силах.
В этот момент взгляд и мысли Захарии устремились куда-то очень далеко, но вскоре он вернулся ко мне:
– Лишь однажды Художнику удалось соединить мир Природы и Духа, красоты Небесной и Земной, и возникла «Сикстинская Мадонна»… Однако, это случается не часто, может быть один раз в пятьсот лет. – Лицо его освещалось мягкой, тёплой улыбкой. – А Сонечка, наверное, как и та далёкая возлюбленная Рафаэля, – она тоже каждым взглядом, поворотом тонких плеч и рук, каждым вздохом или полуулыбкой, – излучала такую обворожительную, обволакивающую тебя целиком, живительную энергию истинно и вечно женственной сущности, что перед нею не мог устоять ни один человек, тем более, мужчина. Я сам наблюдал эти «чудные мгновенья» на протяжении нескольких десятков лет и, разумеется, томился «грустью безнадёжной».