Захария замолчал, опять погрузившись в воспоминания. Я молча ждал. Наконец, он кивнул сам себе, как бы подводя итог, и произнёс: – Я помню, как она говорила, и ей невозможно было не верить: «Без самообмана познать грех и очиститься от него – вот главное», но насколько же люди далеки от правды и прежде всего по отношению к самим себе! – проговорил он с горечью. – Так что идти приходится окольными путями.
– А Верочка? Она… смогла?
– Я как раз о ней и думаю. Главным для неё был страх. Страх потерять своё актёрское обаяние и, значит, сцену, которую она обожала и без которой не мыслила дальнейшей жизни. Но это, вы понимаете, – совсем не то, о чём говорила и думала С. А. – Захария как-то очень невесело улыбнулся:
– На время Вера справилась со своей зависимостью. Правда, потом появились другие… Так что драмы не закончились, и это при том, что Сонечка виртуозно использовала не одну, а множество замечательных идей.
Я ещё только намеревался задать свои бесчисленные вопросы, цепляющиеся друг за друга, а Захария уже отвечал, и хотя сейчас я был погружён совсем в иные думы, краем сознания всё же успевал отметить и ту лёгкость, с которою он схватывал всякую мысль, и то заинтересованное понимание, с каким он откликался на каждое слово или даже намёк.
– Да, личность обретается только через работу над сверхличностными задачами. Вы это хотели сказать?
– Скорее, спросить, – смущённо ответил я, но он, как ни в чём не бывало продолжал:
– Знание только совместно с его владельцем превращается, – может иной раз превратиться! – в нечто, способное к развитию, а там уж, на этом пути, в конце каждой ступени лестницы по самопреодолению, есть место и для следующей. Так что не надо слепо следовать за Учителями, достаточно просто идти туда, куда шли они… Однако, – он оглянулся, – нам, кажется, пора возвращаться, я слышу гудок.
Кругом на станции и в вагоне зажглись огни, сменив и дополнив собою незаметно выросшие вечерние тени. Стало очень уютно в купе и, наверное, в тех домах, чьи светящиеся окна заманчиво мигали вдали. Обычно легко успокаивающие меня образы благоустроенной, чужой и неведомой жизни сейчас не приносили покоя. Душа моя болела, но я этому не противился. Я не хотел, чтобы боль исчезла, – её нужно было прожить.
Когда в конце лета я повторно осматривал выставку работ, организованную Асей для друзей Сонечки в её загородном доме, то обратил внимание на один рисунок, выполненный в технике карандаша с цветными мелками, совсем не в стиле С. А. На подрамнике, стоящем отдельно от остальных экспонатов, был закреплён большой лист бумаги, всё пространство которого занимали изображения самых разных существ, обозначенных тонкими, ускользающими штрихами, так что не сразу можно было различить лица и тела людей; дороги, деревья, дома; бабочек, траву и цветы, даже каких-то маленьких животных на земле. Будучи иногда лишь слегка намечены простой аскетичной линией, они, как ни странно, выглядели очень живыми. Мне даже подумалось в тот момент, что искусство, сохраняющее такую наивность и простоту, являет собою настоящий заповедник неоцифрованного чувства.
А над всем этим великолепием парила, слегка подчёркнутая цветом и, тем не менее, прозрачная фигура женщины, как бы обнимающая всех своими руками в свободно разлетающихся покровах светлого одеяния. Иногда, очень редко, художник точечно использовал светящиеся краски, и тогда крылья птиц мягко поблескивали в лучах солнца. Впечатление было такое, как будто я впервые увидел всю Землю целиком и она кружилась передо мною вне времени и пространства, показывая, по моему и её желанию, любые эпохи, материки и воды. Как только я присматривался более внимательно к какой-то отдельной детали и различал, например, изображение части подводного мира, вся картина вдруг преображалась, становилась одним большим океаном. А если мне почему-то привиделась вершина горы, то и всё остальное начинало превращаться в скрытые пещеры, расселины, ущелья и горные реки.
Это было какое-то волшебство, и оно не рассеивалось даже тогда, когда вдали загремел гром, засверкали молнии, и Диана, уткнув холодный нос в мои ладони, стала старательно напоминать о том, что пора идти домой, ибо приближается большая гроза.
Последний раз взглянув на картину, я представил большое красочное панно или гобелен на ту же тему и подумал, что вот, наверное, и С. А. так же ткала свой ковёр жизни, постепенно включая в него всё новые нити, светлые и тёмные, не нарушая каждым следующим стежком, а дополняя, обогащая прежнее изображение, постепенно усиливая и без того отчётливо слышимое ощущение внутренней целостности. И даже то, что я уже знал о боли, страдании и потерях в её жизни, не нарушало общего впечатления гармонии.