И тут он вдруг, вопреки собственному безрадостному пророчеству, светло улыбнулся и стал говорить тихо и завораживающе:
– Но стоит только сделать одно единственное, небольшое, внутреннее усилие и отбросить – на одну секунду! – обиды и претензии – к кому бы то ни было, – начать всё сначала, а, главное, с самого себя, – и сразу можно будет увидеть, как всё изменится, причём в ту именно сторону, какую вы хотите! Право же, сколько людей, столько и миров.
– И вы можете объяснить всё это Алине? – недоверчиво спросил я, от души желая, чтобы Захария со мной не согласился.
– Почему бы нет? Можно хотя бы попробовать.
Но я продолжал его испытывать:
– То есть, вы верите, что можно улучшить, изменить даже то, чего нет?
– Да, – уверенно произнёс Захария. – Никогда ни для кого не бывает окончательно поздно.
Однако я продолжал упрямо настаивать:
– Но ведь никому не дано права спасать человека против его воли…
Захария понял мой экспериментальный замысел, но участвовать в испытании не отказался:
– Почему же? Можно, например, посадить новые зёрна в ту же самую почву, и они тоже могут дать всходы. Не так ли? – Лёгкая усмешка промелькнула в его глазах. – Не будете же вы отрицать, что такая вероятность тоже существует?
Я отвернулся, не в силах противоречить Захарию, ибо понимал: если начну это делать, сразу придётся раскрывать и то, что я не могу, не хочу обсуждать вслух. Поэтому я молчал, не мог сказать всей правды даже Захарии – слишком непривлекательны и унизительны для всех участников противоборствующих сторон бывают, порой, детали поступков и сопутствующие им высказывания. Я очень надеялся, что Захария и так поймёт всё, что нужно. Он бы и сам поступил точно так же в подобной ситуации, если бы у него возникла та самая грань, переходить которую без потерь невозможно. Потом
душе будет мучительно больно и горько…
Вслух же сказал всего лишь следующее:
– «Новые посадки», как вы изволили выразиться, сделаны давным-давно: никто ни в чём не винит Алину и не судит. Теперь она сама себя, скажем так, не одобряет. Возможно, ей хочется, чтобы все это опровергали, уговаривали и успокаивали её, а, может быть, ей просто трудно понять, что отношения – в силу разных причин – стали другими и они уже не могут (тоже по разным причинам) оставаться прежними. Более того, их ещё предстоит – всем вместе, разумеется, каким-то образом, заново, на других основаниях выстраивать и видоизменять, разве что сохраняя принцип «не навреди». А это, ох, какая непростая работа. Договориться будет нелегко, я думаю…
—У меня появилась одна идея, – заговорил Захария, медленно подбирая слова и осторожно поглядывая на меня. – с моей точки зрения – неплохая. Что бы вы сказали на то, что сегодня мы с Ильёй сами отвезём Ваню после концерта к Алине? Есть и повод: посмотреть их новые художества. А вдруг там сокрыто нечто стоящее? Жаль будет пропустить, не так ли? – Теперь Захария, похоже, сам увлёкся новой перспективой. – Искусство, знаете ли, такая тонкая штука! И сказать умеет… многое своим особым языком. Ну как, согласны?
В это мгновение у меня перед глазами ясно возникла сцена недавнего нашего расставания после совместного – Ваня, Алина и я – похода в цирк. Весь день мы старались вести себя непринуждённо, как прежде, будто бы ничего особенного в нашей семье не случилось, хотя все прекрасно понимали, что это не так. Ваня слишком оживлённо болтал, задавая мне множество вопросов, я отвечал и тоже его о чем-то спрашивал, Алина, в основном, молчала. Дома Ваня уже с неподдельной радостью стал показывать свою «картинную галерею», одновременно закрывая собою роспись на стене и настойчиво требуя: – Ничего не говори! Работа не окончена.
Алина в это время привычно накрывала на стол. Потом они оба стали усиленно уговаривать меня «поужинать всем вместе», «в этот почти последний вечер перед отъездом», – и мне трудно было отказать им в такой малости. Однако, когда после ужина я стал собираться к себе домой, на старую квартиру, возникло, – нет, не возникло, просто выплыло наружу, – то самое скрытое напряжение, что с некоторых пор существовало всегда между нами, и в этот день тоже. Оно никуда не исчезало, да и не могло исчезнуть… Словом, закончилось всё ужасно.
Сейчас я как будто снова, с тем же тяжёлым чувством, увидел, как Алина отводила взгляд, стараясь прямо, хотя и с усилием, смотреть на меня, и тихо повторяла: «Останься! Уже поздно… Прошу тебя…», а я молча одевался и, наконец, ушёл, пробормотав напоследок что-то вроде: «Не надо, не сейчас, прости…» Навсегда запомнились её прозрачные светлые глаза, постепенно наполняющиеся до краёв слезами, казавшиеся особенно большими на осунувшемся, побледневшем лице, и удивлённый, непонимающий взгляд Вани.