Когда мы добрались до места, вид напоминал пейзаж из «Доктора Живаго»: пустоши на много миль вокруг — и ничего больше. Перед нами было кладбище и несколько разваливающихся фабричных зданий. Если бы я знала, что произойдет в этот день, я бы, наверное, никуда не поехала. Весь день мне приходилось делать такое выражение лица, как будто все в порядке, хотя на самом деле я была глубоко шокирована. Какое-то время мы постояли в очереди в одно из зданий; я не понимала, что мы здесь делаем и что это за здание, пока кто-то не произнес слово «морг» (которое так же звучит по-английски). Я покрылась мурашками. Пока мы стояли в очереди, ко мне подошли какие-то незнакомые девушки. Они явно были Машиными подругами, но не из нашей компании. Все они были сильно накрашены. Одна из них, блондинка, спросила: «Это ты иностранка? Випуля?»
— Да, я Випуля.
— Ты принесла косметику?
— Да.
— Можно одолжить?
— Э-э, ну да.
Я протянула косметичку. Пауза. Девушка опустила глаза.
— Это для Маши.
Я наконец поняла. Они хотели накрасить Машино лицо западной косметикой — в качестве последней почести. Теперь я понимала, почему все хотели, чтобы я поехала. Я отдала пудру Clinique, которую не собиралась больше использовать.
После часа ожидания на улице, на таком морозе, от которого замерзают волоски в носу, нас запустили в морг, где было не сильно теплее физически, а психологически эффект был совершенно леденящим. К моему ужасу (который я изо всех сил старалась скрыть — остальные вели себя так, как будто в этом месте не было ничего особенного), повсюду были разложены трупы: одни лежали на столах, другие восседали на стульях. Трупов было, наверное, пятнадцать или двадцать, в основном пожилые мужчины, чей неопрятный вид наводил на мысли об ужасной смерти бездомного алкоголика. Лицо одного из них было искажено жуткой гримасой.
Я испытала что-то вроде облегчения, когда увидела Машу, которая выглядела как Маша, со спокойным, безмятежным лицом и розовыми от недавно наложенных румян щеками. Я очень старалась не показывать тот ужас, который вызвало во мне белое кружевное свадебное платье, в которое была одета Маша. «Невеста Христа», — прошептала одна из девушек. Мы должны были по очереди подходить, наклоняться и целовать Машу. Я, конечно, только сделала вид. К этому моменту я уже понимала, что нахожусь в совершенно чужом мне мире, и само мое присутствие в этой чужой мне стране, среди этих чужих мне друзей стало окончательно неуместным.
Следующие несколько часов прошли как в тумане. Но худшие моменты я помню ярко и отчетливо. Бесконечно долгий путь к могиле — самоубийц нельзя хоронить на основном кладбище. Машина мама, чуть не бросающаяся в могилу с криком «Мой котеночек!» под плач и причитания остальных женщин. Мысль о том, что лучше бы мне не знать русский язык достаточно хорошо, чтобы понимать, что она кричит «Мой котеночек!». Поминки в отвратительном отеле с серо-коричневыми стенами, где, как выяснилось, мы должны были по очереди говорить о Маше какие-то трогательные слова. Мне не удавалось подобрать нужных слов, чтобы сказать что-то почтительное и честное на русском. Новость о том, что нам предстоит есть коливо, поминальное блюдо из риса и изюма, совершенно ужасное на вкус. Оно довольно часто используется в православной церкви. Все остальные при виде колива заметно оживились. «Может быть, они нечасто едят изюм», — подумала я. Впоследствии выяснилось, что так оно и было.
Для всех присутствующих тот день был одним из самых тяжелых и трагичных, и я почти сразу вытеснила его из памяти. После этих событий я пережила множество радостных и жизнеутверждающих моментов в России и с русскими. Поэтому было бы нечестно выделять именно этот день как «настоящее русское переживание». Произошла ужасная трагедия, и в каком-то смысле я воспользовалась редкой для чужака привилегией, получив возможность увидеть все это своими глазами. Но этот опыт был также невероятно странным и жутким. И было в нем что-то судьбоносное.