Рюрик Ивнев
Самосожжение, Книга 1, Лист 3
Самосожжение, Книга 1, Лист 3
Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв.
«В каждом движении гадкая злость…»
В каждом движении гадкая злость,
Крепкая, как слоновая кость.
Ангелы с неба, – желанные гости,
Не вытравят нехорошей злости.
Имя Его страшно произнести,
Вечно с открытою болью брести.
Нести свои мерзости в душе больной,
Задыхаясь чужою весной.
Может быть, станет легче от пестроты,
Бумаги, цифр и насмешек простых?
1914.
«Горькая радость в оскорблении…»
Горькая радость в оскорблении,
В ударе, в визге, в плаче кнута,
В мучительном пренебрежении.
(Об этом молчат уста).
Так сладостно одно движенье,
Движенье глаз кричащих и рта:
В нем сладость, и нежность, и пенье
И отвратительная глиста.
Закрыть рукою глаза и уши,
И улыбнуться на липкий крик.
В улыбке этой – все наши души,
В улыбке этой – сладчайший лик.
1914, февраль.
«В каждом зрачке, мелькнувшем даже…»
В каждом зрачке, мелькнувшем даже
В злобном и горьком краю,
Ищу дешевой и верной продажи
И всю душу, зарытую в саже,
Каждому встречному отдаю,
Сознавал, что взгляды и встречи
И взмахи прекрасных ресниц
Полоумной души не излечат, –
Только глубже и горше калечат
Душу – старенькую девицу.
1914.
«Господи! Тысячу раз…»
Господи! Тысячу раз
Имя Твое повторяю
Тихим движением глаз
И человеческим лаем.
Господи! Имя Твое
Тысячу раз повторяю.
Пусть в душе сжигаемой
Имя Твое поет.
Господи! Прости,
Что я Тебя тревожу,
Как разбойнику Ты простил,
Боже!
1914.
«Я знаю, в рваном тулупе…»
Я знаю, в рваном тулупе
Деревнями буду брести.
Все будут считать меня глупым,
Сбившимся с пути.
Знаю я также, что мука,
И горечь, и радость – одно.
Старичок близорукий
Скажет: – здравствуй, брат родной. –
Может быть в ту минуту,
Когда отвернется родня,
Неразумное сердце кляня,
Шалью своею кутая,
Заря поцелует меня.
Финляндия. Дорога. 1914.
«О, если прежде надежда сияла…»
О, если прежде надежда сияла,
Как после дождика купола,
Что злоба увянет, что злоба
Теперь она вновь обожгла
Душу смертельным жалом.
И спугнула прекрасные думы,
И затмила сознанье мое.
Я со страхом слушаю шум
Страшный, как лезвие
Бритвы угрюмой.
Тифлис. 1914.
«Я танцую на острой бритве…»
Я танцую на острой бритве,
Я пою изрезанным ртом,
И заброшен мой молитвенник,
Надо мною не плачет никто.
Только смотрят из ложи бархатной,
Да из кресел на танец мой,
А я вспомнил, что в детстве моя парта
Пахла чернилами и смолой.
Стало стыдно за танец жесткий,
Да румяна впалых щек,
За любимый запах известки,
За всех, кто груб и жесток.
Я танцую на острой бритве
И кричу сквозь дым и туман:
Отдайте мне мой молитвенник,
Мой сладкий обман!
1914.
«Весенние лужи и Божие небо…»
Весенние лужи и Божие небо
Знают, что я кривлю душой,
В ней боль и горькие дебри
И душно от мыслей нехороших.
Чужую улыбку и сожаленье
Положу, как вор, в свой карман.
Буду продолжать жизнеобращенье
Горький и злой обман.
1913. весна.
«Точно из развратного дома вырвавшаяся служительница…»
Точно из развратного дома вырвавшаяся служительница
Душа забегала по переулкам (без эпитета).
Ноги, – как папиросы, ищущие пепельницу.
Ах, об этих признаниях другим не говорите!
Правда, часто глазам, покрасневшим, от нечести,
Какие-то далекие селения бредятся,
И даже иногда плавающая в вечности,
Обстреливаемая поэтами Медведица.
И тогда становится стыдно от мелочей,
Непринимаемых, обыкновенно, во внимание.
Бейте, бейте железом, за дело! Чей
Удар сильней – тому поклон, покаяние.
1913.