«Кусочки неба, маленькие кусочки…»
Кусочки неба, маленькие кусочки,
Они, как кофейные чашечки, а вокруг –
Маленькие раздробленные ножки,
Бессонница, кашель, испуг.
О, деточка с солнечным яблоком,
С мячиком полосатым,
Подойди, полюби; подари мне кораблик
Синенький в праздник двунадесятый.
1914, декабрь.
«Точно прихрамывающая собачка по испорченному асфальту…»
Точно прихрамывающая собачка по испорченному асфальту
Душа подпрыгивает за убегающим счастьем.
Не поможет ей ни небо благородной Мальты,
Ни тонкое новомодное платье.
О, самое жестокое знать всю ничтожность
Души, исполосованной трусливой ложью.
Какая каторжная невозможность
Увидеть слезу – ласточку Божью!
Если раньше была случайная, светлая точечка,
Заблудившаяся в организме изворотливом –
Она все тает, как светлое облачко
В тишине, среди голубых высот.
И скоро одно только останется:
Смотреть в глаза крепкоглазых детенышей,
Вспоминая позднее раскаяние
И что-то подобное чистоте.
Нилова Пустынь. 1914.
«Ноготь, оторванный движеньем случайным…»
Ноготь, оторванный движеньем случайным,
Образует кровоизлияние (наводнение),
И оно страшнее наводнения в Гавани,
Страшнее далекого землетрясения.
Как больно признаться на площади окружающим
В горьких причинах и горьком следствии,
А в душе, беспричинно вздрагивающей,
Столько ненужных и горьких наследств.
1914.
«Снегу ликующему, лесу, небу, дредноутам…»
Снегу ликующему, лесу, небу, дредноутам.
Горящим на солнце (о, какая белизна!)
Завидует сердце, исполосованное гнетом
Болезни тягучей, как ил со дна.
И при каждом блеске, при каждом вздрагивании
Крепко сколоченных чухонских саней
Я – непрочностью и цветом напоминаю бумагу,
И с каждым толчком становлюсь бледней.
О, солнце, деготь, железо, смола и запах
Моря замерзшего – капните на меня
Каплей исцеляющей и, капая,
Сделайте так, чтоб мучительная западня
Сгорела от воздуха и огня.
Гельсингфорс, море. 1914
«Сюсюкая, пришептывая, сантиментальничая…»
Сюсюкая, пришептывая, сантиментальничая
Под видом сострадательного добряка,
Стою над трупом собаки раздавленной
С лицом заплаканным, – с душою, как сталь,
С душой Аракчеева и крепостника,
Изможденной, полоумной, неправильно поставленной.
Ничего не поможет: ни небо голубеющее,
Ни воздух, в котором мороз и сосна,
Ни от ветра соленого темнеющая,
Набегающая волна.
Если б Имя Твое рассудком мутнеющим
Восприять – смерть была бы ясна.
о. Стурамиеле. Финский залив.
1914, февраль.
«С каждым часом все ниже и ниже…»
С каждым часом все ниже и ниже
Опускаюсь, падаю я.
Вот стою я, как клоун рыжий,
Изнемогающий от битья.
Захвачу я платочек рваный,
Заверну в него сухари,
И пойду пробивать туманы
И бродить до зари.
Подойдет старичок белый,
Припаду к мозольной руке,
Буду маяться день целый,
Томиться в тоске.
Он скажет: есть способ,
Я избавлю от тяжких пут,
Вот достал бы мне папиросу,
Без нее горько во рту.
Папиросу ему достану,
Он затянется, станет курить,
Словами лечить мою рану,
Душу мою лечить.
Но теперь печальна дорога
И тяжел мой удел,
Я не смею тревожить Бога –
У Него много дел.
1912.
«Я запою голосом развинченным…»
Я запою голосом развинченным
И сделаю соответствующий жест,
А если посмотреть под стеклом увеличительным,
Вы поймете, что я, как арестант,
Что я с душою, душою развинченной.
Что я с тоскою увеличенной
Ищу подходящих невест.
Вот вы улыбнулись презрительно,
Но улыбка ваша, как стон.
Пусть сваха захохочет язвительно,
Поймите же меня со всех сторон.
1912.
«Господи! За упоминанье…»
Господи! За упоминанье
Имени Твоего
Не осуди мою душу.
Каждый час – (я ведь только странник!)
Слышу горькое торжество
И вижу, как храм Твой рушится.
Каждый час – укол и удар,
Вздрагивает ничтожное сердце.
Я нижу будущее: мерзок и стар,
Разменивая на гадости Божий дар,
Буду у чужого костра
Телом, покрытым пупырышками, греться.