1913.
«Душу измученную и перепачканную…»
Душу измученную и перепачканную,
Отвратительную, но родную мою,
Господь, укрепи своею подачкою,
Видишь: я на краю.
Может быть завтра забуду о раскаянии,
Паясничая, как клоун из последнего кабака…
Все возмутительней и необычайнее
Моя крестящаяся рука.
Новгород. 1914.
«Это не рисовка, это настоящая простота…»
Это не рисовка, это настоящая простота,
Это потому, что я мучительно хочу исправиться,
Я кричу движениями пугливого рта,
Что я негодяй и отъявленный мерзавец.
В каждом движении – отвратительная ложь,
Скрытые и явные недостатки.
Я сам не знаю еще, на что похоже
Сознание в своей гадкости.
Уж лучше быть черствым до конца,
Без совести, без сантиментальности, на большой дороге
С холодной и бесчувственной улыбкой наглеца
Грабить, не испытывая угрызений совести и тревоги.
1914, июнь.
«Мне стыдно смотреть на воду и сушу…»
Мне стыдно смотреть на воду и сушу,
Мне горько смотреть на цветы, на лес.
Прячу грязную, рыхлую душу
От безукоризненно синих небес.
Больно сжимаются глаза от света,
Теплее, когда вокруг горечь и грязь.
Так мучительно хочется пройтись раздетым,
Плача, ударяя себя и крестясь.
Если будет лучше от злобного смеха,
Если стану чище от удара кнута
Сильнее над сердцем, над грязной прорехой
Издевайтесь, смейтесь до пены у рта.
А я дорогой пустынной, непролазной
Буду, шатаясь, плестись так себе, в никуда,
И забуду, что я мерзкий, колючий и взрослый
И что за моей спиной – отвратительные года.
1913.
«После ночи, проведенной с сутенерами…»
После ночи, проведенной с сутенерами.
Проститутками и сыщиками,
Буду голубеющими взорами
Всматриваться в свою душу нищую,
И мысленно раскладывать на кубики
Свои чувствования (огорчения):
Больше грязных, чем голубеньких,
Больше мерзости, чем мучения.
«Все прекрасное – в мертвом мизинчике…»
Все прекрасное – в мертвом мизинчике,
На трактирной заре голубеющем.
Сколько боли в отвратительно взвинченном
Сердце, изолгавшемся и грубеющем.
Радиолечение по новейшей системе
Не изгонит ниточек разложения из телесной ткани.
И лежу вне дум, вне движенья, вне времени,
Жестокими своими мыслями изранен.
1913.
«Только в глухом и томительном одиночестве…»
Только в глухом и томительном одиночестве,
Без дроблений времени на полосы ночи и дня,
Забыв все решительно: имя, звание, отчество,
Предсказанья хироманток и злые пророчества –
Можно душу свою понять!
Пусть не будет фейерверков городского остроумия,
Саркастических улыбок и ядовитых книг.
О, как сладко заснуть в облаках бесшумных,
Не видя котелков, галош и отвратительных мумий,
Растлевающих, осаживающих каждый миг.
О, время без разделении на глупейшие таксометры,
На нелепые, ничем не, оправданные, часы!
Вот бы под медленное течение пахучего ветра
Прогуливаться без вязаного кашнэ и гетр
В нежных капельках Божьей росы…
1914.
«Ты чувствуешь боль земную…»
Ты чувствуешь боль земную,
Целуя руку врага.
Ты чувствуешь боль земную
В висках, в мозгу, в ногах,
От пламенного поцелуя.
Пусть боль эта будет сильна,
Пусть сердце твое цепенеет.
Пусть боль эта будет сильна,
Но помни – яснее, сильнее
Простившей души глубина.
1913.
«Господи! Господи! Господи! Темный свод небес…»
Господи! Господи! Господи! Темный свод небес,
Монастырская душная келья.
Мне в холодное, мертвое сердце
Полоумный и сладкий бес
Льет преступное, сладкое зелье.
Неужели бритвой зарезаться?
Господи! Господи! Господи! Гордый, злой, пустой
Дух пляшет в уродливом теле,
И выпячивает свои губы.
Одинокий и холостой,
Я в своей холостой постели
Буду мертвым, колючим, грубым.
Нилова Пустынь. 1914, весна.