Как жутко и странно. И непонятно
То, что всем понятно, что закономерно.
Господи! Было это или не было?
Маленькое тельце с красными пятнами,
Крошечное сердце, бьющееся неуверенно,
И спокойное февральское небо.
Ах! маленькая бумага с параграфами и линиями,
Пахнущая нафталином, мышами, пылью!
Господи! Было это или не было?
Вот крошечное лицо – уже большое и синее…
И так похоже на черную мантилью,
Пахнущее ладаном, февральское небо…
1914. Тифлис.
«Сумасшедшие, неверные, окаянные…»
Сумасшедшие, неверные, окаянные,
Двуногие, обросшие шерстию,
Думайте, думайте постоянно
О неминуемом: о втором пришествии.
Раскуривая папиросы, икая проспектами,
Задыхаясь в материях новомодного покроя,
Вы соскучились по пулеметным секторам,
По расплющенным мозгам и теплой крови.
Вы отравили мою мысль и мое существование,
И втиснули в сердце отчаяние и неверие,
Но последним уголком незагаженного сознания
Умоляю о перемене кругосветной серии.
Вы – когтями отвратительными и черствыми
Превратили мир в дьявольского именинника!
Можно легко вздохнуть только на заброшенном острове,
В деревянной келье умирающего схимника.
1914.
«Я надену колпак дурацкий…»
Я надену колпак дурацкий
И пойду колесить по Руси,
Вдыхая запах кабацкий…
Будет в пол дождь моросить.
Будут ночи сырые, как баржи,
Затерявшиеся на реке.
Так идти бы все дальше. Даже
Забыть про хлеб в узелке.
Не услышу я хохот звонкий.
Ах! Как сладок шум веток и трав,
Будут выть голодные волки,
Всю добычу свою сожрав.
И корявой и страшной дорогой
Буду дальше идти и идти…
Много радостей сладких, много
Можно в горьком блужданьи найти.
1914.
«Все забыть и запомнить одно лишь…»
Все забыть и запомнить одно лишь,
Что Архангельск не так уж далек,
Если, жизнь, ты меня обезволишь
И сломаешь, как стебелек,
Все забуду, запомнив одно лишь,
Что Архангельск не так уж далек.
По дороге узкоколейной
Я всегда до тебя доберусь.
Хорошо, что я не семейный,
Хорошо, что люблю я Русь.
По дорог узкоколейной
Я всегда до тебя доберусь.
Ну, а там пароходом не долго
И до вас, мои острова,
Не увижу тебя я, Волга,
Не вернусь я к тебе, Нева,
Ну, а там пароходом не долго
И до вас, мои острова.
И никто никогда не узнает
В чем смешное несчастье мое,
Только ветер, весла срывая,
Жалобно запоет,
И никто никогда не узнает
В чем смешное несчастье мое.
1913.
«Обезьяна сидит во мне…»
Обезьяна сидит во мне
И копается лапой своей,
Ни в родной, ни в чужой стороне
Не найдешь ни лесов, ни полей…
И мне стыдно взглянуть в глаза
Даже лгущим и наглым глазам,
Не ехидничай. Знаю сам –
Не вернется детство назад.
И свежа, и тверда печать
У высоких райских дверей.
Как гомункул буду летать
В стеклянной колбе своей.
1913.
«С расчетливым, холодным жаром…»
С расчетливым, холодным жаром
Молиться Богу, а потом –
У бедняка взять пищу даром
И лошадь пристегнуть кнутом.
И даже не вздохнуть над книгой,
Где в каждом слове Бог и боль,
И только обезьянкой прыгать,
Вертя хвостом, блестя, как моль.
О, с откровенностью жестокой
Открыта будущность уму:
Тащиться к гробу одиноким
И непонятным никому.
1913.
«На темном фоне грязных занавесок…»
На темном фоне грязных занавесок
Распять свой мозг румяный, как кармин,
Поняв на миг, что выход есть один,
Освобождающий от сна и веса.
И если я – сегодняшний повеса,
Не знающий, что значит горький сплин,
То завтра с тонкой страстью балерин
Я выполню ехидный танец беса.
В последний раз, отбросив предрассуд,
Открою искренности кран опасный,
И каждый штрих, до этих пор неясный
И эластичный, как глухой Талмуд,
Зажжется вдруг, как пламень желтокрасный,
И обнажит болезнь, порок и блуд.
1914.
«Смотрю холодными и лгущими глазами…»