Счастье — это Всеобщая Справедливость.
А справедливость — это Разум и Добро.
Гей смотрел, как на газоне младший сын Алины ловил бабочку. Гея удивило, что бабочка летала как бы в такт музыке. А может, это музыка сопровождала полет бабочки. И мальчик не собирался ловить ее — он просто играл с этим божественным созданием. А может, и бабочка играла с мальчиком.
Как знать, сказал себе Гей, но в этом ли и состоит драгоценность бытия человека — в единстве человека с природой.
Гей представил себе, что на открытой террасе у рояля сидела женщина, может быть Алина, и задумчиво перебирала пальцами клавиши, она лишь мельком глянула на мужа, он вышел на террасу после долгой работы над финалом своей книги и устало щурился на солнце, и Алина смутилась, сделала вид, что ей вовсе не хотелось что-то сыграть, скажем, сонату Грациоли, которую совсем недавно разучивал Юрик. Эта соната нравилась и Гошке, и Гею. Она всем нравилась. В ней таилось то, считал Гей, что не так уж часто выпадало в жизни, — ощущение радости бытия. Чем, собственно, хорошая музыка отличается даже от хорошей литературы. Почему и хотелось Гею быть музыкантом, и он теперь надеялся, что музыкантом станет его сын Юрик, возможно таким же замечательным, как Джакомо Грациоли. Ну почему бы себя не потешить мыслью? Тем более что ее внушила Анна Даниловна Артоболевская, известная в музыкальном мире преподавательница, старейшая, заслуженная и так далее. У нее, говорят, нюх на таланты, и Алина тешит себя в глубине души, что из Юрика получится лауреат, 22-й по счету, потому что 21-й лауреат у Анны Даниловны уже был. И Гей тоже себя тешит. И ничего в этом зазорного нет. Пусть себя потешат! Ведь Юрик выдержал жуткий конкурс. Это было самое значительное везение семьи Гея за многие годы. Гей даже воскликнул: «Есть справедливость!..» А сейчас, глядя на Юрика, он сказал:
— Юрик!.. — и посмотрел на него с тем выражением, когда перед разлукой пытаются запомнить если не самый образ, то хоть что-то в нем, черты какие-то, а может, просто деталь, например мазок зеленки на колене, или джинсовую бахрому линялых затертых шортиков, или темно-бордовое пятно от вишенки на белой, с надписью «теннис», маечке, а может, след укуса комара на щеке, самая тяжелая рана, которую хотел бы видеть отец на толе сына, и еще бросилась в глаза старая репейная колючка в пепельно-льняных его волосиках, которую бог весть где подцепил Юрик…
— Ну что? — нетерпеливо спросил Юрик, глядя на отца и явно досадуя, что невольно упустил из виду бабочку. — Говори быстрее!
— Почему ты дерзишь папе? — вмешалась Алина, считавшая себя главным специалистом по части воспитания детей.
— Я не дерзю! — голос Юрика стал и впрямь неприязненным. — Я же ловил бабочку, а он меня окликнул, а сам замолчал, и я же виноват, хотя бабочка уже улетела!
— Не он, а — папа! — нравоучительным тоном произнесла мама.
Неужели и у Грациоли есть подобные темы? — подумал Гей.
— Сыграл бы ты лучше сонату Грациоли, — попросил Юрика старший брат, угадав желание отца.
Пасторальное у Гошки было настроение. За акварель взялся. Он стоял у мольберта и делал наброски СОГЛАСИЯ ПРИРОДЫ. Три года краски сохли на антресолях. Из них два года армейской службы и год — раскачки на гражданке, как говорил Гошка. Много кое-чего произошло за этот год. Армейскую повесть Гошка написал, называлась она не без иронии: «И очень хорошо себя чувствую». Уж как там он себя ни чувствовал, в казарме и мало ли где — на службе…
— А почему именно сонату Грациоли? — Юрик хитрил, то ли играть ему сейчас не хотелось, то ли напрашивался лишний раз на похвалу брата, которому нравилось больше всего исполнение Юриком сложного произведения. — Может быть, «Тарантеллу» Прокофьева?
Гошка глянул на отца и быстро сдался, как ни странно.
— Давай «Тарантеллу».
— А если прелюдию Глиэра?
— Ну, сыграй прелюдию…
И Гошка взглядом уже ушел в СОГЛАСИЕ ПРИРОДЫ. А тут и бабочка снова появилась на газоне, и Юрик на время как бы забыл о тяжбе с братом.
Гей к жене наклонился.
— А может, сыграешь ты? — сказал он тихо, целуя ее в затылок, поцелуем этим отмечая ее прическу, вполне бесхитростную, но шедшую Алине, как считал Гей, — для этого волосы надо собрать в пучок, под заколку, все и дела, никаких бигуди, а ведь столько порой разговоров было на эту тему, господи, неужели эта самая внутривидовая борьба в иных семьях может и не вспыхнуть?
— Смеешься… — сказала Алина с обидой, слегка отстраняясь, — ты ведь знаешь, что играть я не умею… Хотя, — добавила она не без вызова, — без меня Юрик не сдал бы в ЦМШ, мало я сил на него ухлопала!.. — И поскольку Гей не собирался возражать, а только еще раз поцеловал ее в затылок, она сказала не без смущения: — А может, прочитаешь мою новую сказку?..
— Я понял! — сказал Гошка. — Я знаю теперь, каким должно быть оформление твоей брошюры «Homo prekatastrofilis»! — Он мельком глянул на отца, замершего в наклоне возле матери. — На черной обложке я сделаю серебром абрис фигуры человека, — быстро заговорил Гошка, — контур тела, ужас мгновенной смерти, на фоне ядерного гриба, а вверху будут силуэты черных птиц…
— Никаких птиц не останется, — Гей усмехнулся мрачно и отошел от жены.
— А на форзаце, — продолжал Гошка, — я дам фигуры людей, как бы высвеченных вспышкой, ослепительной ядерной вспышкой, за миг до того, когда люди испарятся…
— Не надо! — Алина закрыла лицо руками.
Юрик взбежал на террасу и, мягко тесня Алину от инструмента, начал играть сонату Грациоли.
Алина встала, место ему уступила, она быстро успокоилась и уже глядела на Гея ласково, как бы прося извинить ее — ну мало ли за что, за все, за все!..
Божественная музыка Грациоли вошла в СОГЛАСИЕ с ПРИРОДОЙ, и Гошка не то изумленно, не то озадаченно повернулся всем телом к террасе, а кисть в руке держал, на весу.
Господи, неужели бывает в жизни такой вот момент, спросил себя Гей, когда исчезает вокруг ощущение тревоги, когда не думаешь ни о том, с чего же все началось, ни о том, чем все закончится, и не надо восстанавливать будущее из прошлого с помощью атомов и молекул — разумеется, преимущественно розового цвета, ну и так далее, неужели все это и есть радость бытия, попросту говоря — счастье?..
Гей вспомнил в этот момент о ядерно-лазерном оружии атомного маньяка Эдварда Теллера…
Именно сейчас, в одно мгновение, могла бы накрыть их сатанинская вспышка…
И вдруг он услышал дикий хохот.
Всплеск хохота, будто взрыв.
Гей вернулся с веранды в гостиную.
— Извини, — подошла к нему Алина, — мы тебя разыграли…
— То есть как?
— Сцену диалога президентов я записала на видеокассету. Ее сыграли актеры…
— А как же кнопка Разоружения? — спросил Гей.
— Мой четвертый муж был кибернетиком. Это все его проделки…
«И с Бээном тоже?» — хотел спросить Гей.
Но он молчал.
Ему — хотелось в эту минуту услышать звон колокола, чтобы убедиться в том, что мир еще не сошел с ума.
И он услышал этот звон…
— Колокол на храме Марии-Терезы? — спросил он у Алины.
— Да…
Он улыбнулся, вспомнив церковь в Старом Смоковце.
— Но никогда не спрашивай, — как бы напомнил он сам себе, — по ком звонит колокол…
— Он звонит по нас…
— Я пойду. Алина, вероятно, заждалась меня.
Алина усмехнулась.
— Да и детям пора позвонить…
Алина была серьезна.
— Постой! — сказала она ему, когда он был уже на пороге.
Она быстро подошла к телевизору и нажала клавишу.
…Гей расплескивал бензин по асфальту.
Он делал это быстро и как бы даже сноровисто, но совсем не лихорадочно, без нервозности.
Он делал это осмысленно.
Homo prekatastrofilis.
За ним наблюдали.
Сцену его самосожжения смотрели миллиарды телезрителей во всех странах мира.