Выбрать главу

С новым веком пришел и «новый человек» (другая формула того времени), готовый, пользуясь словами Людвига Бюхнера, «подчиниться власти строгих законов природы»[157]. Научные метафоры наполняли дискурс дня. Новые, научные метафоры накладывались на старые, христианские понятия. Краткий обзор «новой веры» из христианского памфлета «Наше время и самоубийство» (1890) демонстрирует и состав, и сочетаемость, и взаимную заменяемость единиц этого словаря:

Недалеко еще ушло от нас то время, когда нашей молодежи проповедовали, что <…> у человека никакой души или духа нет, а есть рефлексы головного мозга; что душа и дух должны <…> исчезнуть из нашего литературного оборота; у человека есть только мозг и «мозги». <…> Об ответственности за поступки тут не могло быть и речи; ибо все совершается по неодолимой и не зависящей от человека силе внешних обстоятельств или под влиянием расстройства «рефлексов мыслящего мозга». Наука объявила <…>, [что] человек силен только в фактах и опытах. Знай законы, по которым совершаются эти факты и опыты, и человек покорит весь мир. «Вы будете боги», говорит нам наука[158].

Предполагается, что самоубийство есть порождение именно этого, недалеко ушедшего времени.

Литература предложила модель «нового человека» в образе нигилиста Базарова, созданном взаимными усилиями Тургенева и Писарева. Студент-медик, поклонник «Силы и материи» Бюхнера (которую он называет «Материя и сила»), Базаров воспринимает мир как лабораторию. Эмблематично его занятие разрезанием лягушек, устроенных, как он полагает, так же, как и человек. По словам Писарева (сказанным по другому поводу, но на том же языке), «тут-то именно, в самой лягушке-то, и заключается спасение и обновление русского народа»[159]. Эмблематична и смерть нигилиста, столь похожая на самоубийство, — в результате инфекции, полученной при вскрытии человеческого тела.

В России 1860–1870-х годов, как и в Европе, естественные науки боролись за влияние с новыми общественными науками, главным методом которых была статистика. Статистика, быстро развивавшаяся в России именно в эти годы, виделась как «ключ к будущим переменам и реформам»[160]. (В настоящем статистика, наряду с медициной, снабжала современников ключевыми словами культурного языка.) В общественной науке видели наследницу естественных наук: «Делалось ясным, что лягушки с пробирками мало подвигают русских людей на действия, имеющие в виду общее благо. Развитые люди задумались на мгновенье и решили изменить систему воспитания. Не естествознание спасет русский народ, а социальные науки <…> Оказывалось, что спасение русского народа зависит от распространения социологии. Взялись за нее. Социальные науки толкуют о народе, о его благосостоянии <…> Новые люди указали <…> на народ»[161]. Историку картина представляется иной: понятия общественной науки не заменили понятия естественных наук, а наложились на них, создав метафорическую структуру. Как было продемонстрировано в предыдущей главе, организующая метафора статистики и социологии — социальный организм — представляет собой результат такого наложения, метафору, которая позволяла не только переходить от индивидуального к социальному, но и переносить медицинские представления о человеческом теле на изучение общества. В 1870-е годы метафоры общества как единого тела, доминировавшие в писаниях западных социологов, таких, как Герберт Спенсер или Поль фон Лилиенфельд (русский, работавший на Западе), получили широкое распространение и в России[162]. В России органическое направление в социальных науках совпало с развитием идеологии народничества, построенной на идеалах коллективности и органичности социальных связей. Народники видели спасение русского народа от социального «разложения» в крестьянской общине — соборном единстве, неразрывно связанном с землей. Для индивида дорога к спасению лежала — по словам современника — в подчинении «коллективным желаниям русского народа»[163].

вернуться

157

Из эпиграфа к XIX главе 10-го немецкого издания «Kraft und Stoff.»

вернуться

158

А. Клитин, «Наше время и самоубийство» (Киев, 1890), с. 3–6. Кли-тин использовал известный антинигилистический памфлет П. П. Цитовича «Хрестоматия нового слова» (3-е изд., Одесса, 1879).

вернуться

159

Д. И. Писарев, «Мотивы русской драмы», Сочинения в 4 т. (Москва, 1955–1956), т. 2, с. 392. См. об этих метафорах у Michael Holquist, «Bazarov and Sechenov: The Role of Scientific Metaphor in Fathers and Sons», Russian Literature XVI (1984) и И. Паперно, «Семиотика поведения: Николай Чернышевский — человек эпохи реализма» (Москва, 1996), с. 17–18, 190 (сноска 33).

вернуться

160

Richard Wortman, The Crisis of Russian Populism (Cambridge, 1967), p. 28. О статистике в России см. также Alexander Vucinich, Science in Russian Culture, vol. 2 (Stanford, 1970), p. 89.

вернуться

161

Из анонимной статьи «Пессимизм нашей интеллигенции», «Неделя», № 42, 1880, с. 1337–1338, в которой среди других примет пессимизма обсуждались самоубийства. Автор — И. Каблиц, опубликовавший под псевдонимом И. Юзов «Основы народничества» (1882) — компендиум народнической фразеологии.

вернуться

162

У метафоры «социальный организм» есть и русские корни. Среди представителей органической теории в западноевропейской социологии были двое русских, Paul Lilienfeld и J. Novicow, известные главным образом как западные ученые. Лилиенфельд проводил аналогию между индивидуальным и социальным телом в своем труде «Основные начала политической экономии», опубликованном в Петербурге в 1860 году под псевдонимом Лилиев. Его «Мысли о социальной науке будущего» появились в Петербурге в 1872 году. Немецкое издание этих книг, хорошо известное европейским ученым, вышло в свет в 1873 и 1881 годах. Спенсер, чей авторитет сыграл большую роль в повсеместном распространении этой метафоры, опубликовал свой классический труд «Основы социологии» (Principles of Sociology) в 1878–1880 годах.

вернуться

163

«Пессимизм нашей интеллигенции», с. 1338.