В смерти Вертера есть и еще один пласт смысла: понятие «чувствительности», или «чувства», выдвинутое сентиментализмом, имело корни в медицине. Для ученых-естественников восемнадцатого века «чувствительность» — реакция, основанная на чувстве (или сопровождаемая чувством), в противоположность неощущаемой, автоматической реакции на стимулы, — была физиологическим явлением, порождаемым телом и нервной системой, или, в терминах того времени, «sensorium commune»[46]. Как мост между физическим и психологическим, или духовным, понятие чувствительности обещало доступ к человеческой душе через нервную систему. В частности, ожидалось, что удастся локализовать душу в пределах тела и его нервной системы посредством экспериментов над конвульсиями. Язык физиолога (в формулировке одного историка науки) «блуждал между понятиями души, sensorium commune, и конвульсий»[47]. Этот язык создавал богатые возможности для использования нервной системы в качестве метафоры человека и общества. Итак, в «Вертере» Гете опирался на дискурс, находившийся в совместном пользовании естественных наук, общественной мысли, религии и изящной словесности. Немногие читатели заметили, что в описании последних дней Вертера его собственное свидетельство, построенное на подражании Христу и Гамлету, соположено с описанием «от редактора», изображающим смену физиологических состояний, имеющих патологический оттенок, — меланхолия, подавленное состояние духа, горячка и возбуждение. Описание тела Вертера (упавшего, как можно было судить по следам крови, в конвульсиях со стула на пол) дано в терминах, уместных в отчете патологоанатома[48].
В своих мемуарах «Поэзия и правда», написанных в начале девятнадцатого века, великий сердцевед признавал, что самоубийство находится в ведении различных ведомств: отвращение к жизни имеет физические и моральные причины; первые мы предоставляем для изучения врачу, а вторые моралисту[49]. По словам одного гетеведа, после «Вертера» «религиозное преодоление и отрицание жизни, экспансия чувств и эмоциональная патология стали неразделимы»[50].
«Вертер», как хорошо известно, послужил образцом для имитации и породил целую «эпидемию» (как говорили уже современники), свирепствовавшую вплоть до 1820-х годов и вдохновлявшую романтиков. Существовали литературные имитации повести, перекладывавшие «Вертера» на местные нравы; в реальной жизни вошли в моду атрибуты языка, обстановки, одежды и поведения Вертера, выступавшие как знаки нового эмоционального модуса — «чувствительности». Существует также мнение, что «Вертер» породил эпидемию самоубийств. Его высказывал (не без удовлетворения) и сам Гете в мемуарах «Поэзия и правда», и его знаменитые современники. Мадам де Сталь придала этому суждению особую авторитетность, ей вторил и Байрон, и доктор Эскироль, автор знаменитого трактата по психиатрии «Des maladies mentales» (1838)[51]. На самом деле у нас нет документальных свидетельств такой эпидемии (документированы лишь отдельные, весьма немногочисленные случаи) — факт эпидемии самоубийств, спровоцированной «Вертером», невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. Однако тот факт, что существует такое мнение — и многие исследователи повторяют его по сей день — значителен сам по себе, свидетельствуя о несокрушимой вере человека в то, что символический смысл может быть двигателем человеческих действий[52].
В Россию западные модели самоубийства проникли в конце восемнадцатого века, подвергаясь при этом все новым метаморфозам. В русском переводе повесть Гете была впервые опубликована под заглавием «Страсти молодого Вертера» (1781)[53]. Слово, выбранное русским переводчиком («страсти»), уничтожило различие между понятиями die Leiden, употребленным Гете, и das Leiden, употребляемым по отношению к Христу, усиливая христологические коннотации образа Вертера и делая их эксплицитными[54]. Вслед за переводом русские (следуя примеру французов и англичан) породили своих «Вертеров» — переложения на русские нравы. Одно из первых таких переложений, «Российский Вертер» Михаила Сушкова, появился в 1792 году. Молодой автор не ограничился литературой — вскоре после того, как он закончил своего «Вертера», российский Вертер на семнадцатом году жизни покончил жизнь самоубийством[55]. Смерть автора, Сушкова, как и смерть его героя, Вертера, была культурным гибридом, составленным из разнородных заимствований. Герой Сушкова, как и герой Гете, кончает с собой из-за несчастной любви к замужней женщине; на столе у него лежит открытая книга — «английская трагедия „Катон“» (Аддисона). Сентименталистский культ чувствительности и несчастной любви соединяется с героическим рационализмом стоицизма восемнадцатого века. «Английская трагедия» открыта на последнем монологе Катона (известном русскому читателю из нескольких публикаций в качестве отдельного текста). Небольшие отступления от оригинала ведут к продуктивным искажениям смысла. Сушков процитировал только заключительные строки монолога, в которых Катон решительно заявляет о своем намерении покончить с собой, опустив его рассуждения (над книгой Платона) о бессмертии души. Более того, в своем изложении текста Аддисона Сушков подчеркнул момент контроля человека над своей жизнью и смертью[56]. Русский Катон Сушкова (в отличие от аддисоновского) — не читатель Платона, а убежденный атеист. Таков и русский Вертер. Герой Сушкова — вольтерьянец: «После него остались многие философические сочинения, которые никогда не были и не могли быть напечатаны. Оставшиеся деньги <…> он велел раздать нищим, а попам ничего»; он также велел освободить своего слугу от крепостного состояния[57]. Самоубийство самого Сушкова еще более подчеркивает отрицание им веры в бессмертие души. Его предсмертное письмо, названное «символ веры», — это исповедание неверия: «никогда и никто не был столько уверен в небытии души, как я»[58]. Именно неверие, а не вертеровское стремление «соединиться с Отцом Небесным» приводит его к самоубийству. Предсмертное письмо Сушкова, циркулировавшее в рукописных копиях, стало публичным фактом. Самоубийство, по Сушкову, — это своеобразная амальгама различных культурных парадигм: сентиментадистский культ иррациональной страсти, стоическое равнодушие к жизни и рационалистический атеизм Просвещения сливаются в одном случае. В целом российский Вертер — это Вертер-Христос-Катон-Вольтер[59].
46
Эту идею высказывали физиологи Albrecht von Haller и Р.-J. Cabanis. Об этом см. L. J. Jordanova, «Naturalizing the Family: Literature and the Bio-Medical Sciences in the Late Eighteenth Century», in: L. J. Jordanova, ed.,
47
Karl M. Figlio, «Perception and the Physiology of Mind»,
48
51
См. посвящение
52
Имена тех, кто повторяет этот миф (как правило, без ссылки на источники), и литературоведов, и исследователей самоубийства, слишком многочисленны для того, чтобы их перечислить. Его повторил и Ю. М. Лотман; см. «Беседы о русской культуре» (Санкт-Петербург, 1994), с. 215. Среди тех, кто приводит документированные случаи самоубийства, вдохновленного «Вертером», — William Rose,
53
Первый перевод «Вертера», «Страсти молодого Вертера». (Санкт-Петербург, 1781; 2-е изд. 1794), принадлежит Ф. Галченкову; за ним последовали «Страсти молодого Вертера, соч. г. Гете», пер. И. Виноградова, который использовал перевод Галченкова (Санкт-Петербург, 1796; 2-е изд. 1816). О русских переводах «Вертера» см. В. М. Жирмунский, «Гете в русской поэзии», «Литературное наследство», IV–VI (1932), с. 514–515.
54
Первый перевод, в котором употреблялось не слово «страсти», а «страдания», появился в 1829 году (перевод Н. Рожалина, опубликованный в Москве). Можно предположить, что к этому времени в русском языке существовала оппозиция страсти — страдания, подобная немецкому
55
Роман Сушкова был опубликован после его смерти, «Российский Вертер, полусправедливая повесть, оригинальное сочинение М. С., молодого, чувствительного человека, несчастным образом самоизвольно прекратившего свою жизнь» (Санкт-Петербург, 1801). О восприятии Гете и обширной традиции русских имитаций «Вертера» см. В. В. Сиповский, «Влияние „Вертера“ на русский роман XVIII века», «Журнал Министерства народного просвещения», январь 1906; В. М. Жирмунский, «Гете в русской поэзии»; Wolfram Eggeling and Martin Schneider,
58
Из письма Михаила Сушкова к дяде, М. В. Храповицкому, 15 июля 1792 года (архивный документ, см. Фраанье, с. 155). О совмещении вольтерьянства с сентиментализмом в России см. Жирмунский, с. 524.
59
Фраанье предлагает иную интерпретацию, выделяя два типа самоубийства, по Вертеру (сентименталистская смерть) и по Катону (рационалистическая смерть); первая преобладала в литературе, вторая — в реальной жизни. Он относит самоубийство Сушкова ко второму типу, полагая влияние Вертера в этом случае незначительным (с. 166–167).