Якоб переводит вопрос.
Госпожа Кирхгоф приходит в некоторое смущение, потом, испытывая понятную неловкость, опустив глаза, произносит несколько фраз.
— Она говорит, что владелец этой ладони умрёт насильственной смертью, его убьёт из-за женщины белокурый молодой человек…
Пушкин и компания смущены.
— Однако, Александра Филипповна, вы сегодня не слишком милостивы, — пытается разрядить обстановку Чертов, улыбка даётся ему заметным усилием. — Погадайте-ка мне, может, на моей руке узор повеселее.
Гадалка берёт его руку и на лице её изображается ужас.
— Не смею сказать, — произносит она по-русски.
— Полноте, Александра Филипповна, над тем, кто смеется над предсказаниями, они не исполняются, — говорит Чертов.
— Дай-то Бог. Всё-таки рекомендую вам опасаться следующего четверга. Вам грозит этот день гибелью. Попытайтесь избежать её…
Все это гадалка говорит, вернув себе тон бесстрастной прорицательницы, читающей в книге судьбы. Акцент её, который одолевает она с усилием, помогает ей в этом.
— А сегодня уж вторник на исходе. Каламбур-с получается, это что ж, вы мне всего два дня жизни отпускаете? Нехорошо с вашей стороны, Александра Филипповна, — пытается сохранить бодрость духа Чертов, но настроение у компании уже, конечно, не то.
Желающих гадать больше нет.
Молодые люди уходят от питерской ведьмы в смущении.
Запирая за ними дверь, лишь цинический Якоб отвешивает шуточку:
— Вы бы, господа, оставили мне по целковому, коли гадание исполнится, так помянуть будет на что…
Он хохочет. Однако это веселье его остается неразделённым. Даже и капитан Чертов не находится что сказать…
…Вновь из темноты выступит смеющийся июньский рассвет. Золотые косые столбы утреннего света, пробившиеся сквозь узорные прорехи в кронах огромных парковых дерев. Ворох ромашек в руках румяного круглолицего лицеиста Дельвига…
Царское село. 6 июня 1816 года.
В саду Дельвиг и Павел Мансуров. Солнце еще только поднимается. Редко просвистит утренняя птаха. Дальние углы сада пропадают в утренней дымке. Трава и кусты серебрятся росой. Золотой утренний свет решетит тяжёлую листву дерев.
Дельвиг уже весь промок от росы. Он напал на заросли ромашек и собирает их в большой букет.
— Может быть довольно уже. Итак уже целый сноп получился, — говорит Мансуров.
— Довольно, довольно. Вот как бы росу не всю растрясти. Сейчас мы его окропим божьей водицей. Есть такая примета — росой окатиться — от тоски оградиться…
— Ну, знаешь, спит, и не чует, что ему уже семнадцать стукнуло. Главное, не перепутать, где его окно…
Считают окна. Почти все окна отворены. У Пушкина тоже. Дельвиг, подставив камень, осклизываясь и возясь, осторожно, чтобы не звякнуть-не брякнуть, с помощью Мансурова влезает на подоконник. Мансуров подаёт ему и букет. Дельвиг, приладившись, метнул ромашковый сноп. В глубине комнаты раздается вопль и появляется растрепанная кудрявая голова Пушкина в траве и ромашковых звездах. Вид его спросонья ошалелый. Он хватает Дельвига за рубаху и оба сваливаются в темноту спальни. Влезший на подоконник Мансуров видит, как Пушкин, отдуваясь и пыхтя, пытается удушить Дельвига подушкой. Дельвиг отчаянно сопротивляется, хохочет, задыхаясь и взвизгивая.
— Да погоди ты, Пушкин. Дай объяснить… Тут всё дело в росе…
— Вот именно… Все дело в росе, да в девичьей красе, — продолжает упорное своё занятие Пушкин.
Мансуров прыгает на барахтающихся в постели, не без труда разнимает их.
— С днём рождения тебя, Пушкин, — орёт Дельвиг.
Они целуются троекратно. Мансуров присоединяется.
— В самом деле, — бормочет Пушкин. — Дайте сообразить… Слушай, Павел, — вдруг оборачивается он к Мансурову очень посерьёзневшим, с оттенком торжественного недоумения лицом. — Ты помнишь эту ведьму, Александра Македонского, которая мне белоголовую бестию напророчила… Ты представь себе весь кошмар…
Он поднимает с пола мятую газету. Разворачивая и разглаживая, ищет в ней что-то.
— Вот слушай. Во вчерашнем номере «Курантов»… «Дикое происшествие в казармах инженерного полка. Нелепый и трагический случай оборвал жизнь капитана Чертова. Он убит утром. При дежурном обходе… Был ли солдат пьян или был приведён в бешенство каким-нибудь высказыванием, сделанным ему капитаном, как бы то ни было, но солдат схватил ружье и штыком заколол своего ротного командира…».
Дельвиг и Мансуров слушают Пушкина по-разному. Для Дельвига это просто сообщение о трагическом происшествии. Для Мансурова — необъяснимый факт, обескураживающий жуткой весомостью сбывшегося на глазах грозного и тайного указа судьбы.