— Дай-ка, — Мансуров впивается глазами в газетный лист. — Какой ужас. Ведь это мы втравили бедного капитана…
Дельвиг не понимает.
— Мы тут к одной гадалке ходили, — начинает объяснять ему Пушкин. — Она по руке нагадала этому (указывает он на газету) капитану смерть через два дня… Слушай, Павел, да ведь и мне она мало весёлого наговорила. Дай-ка вспомнить… Два изгнания… Смерть на тридцать седьмом году… Меня убьёт из-за женщины белоголовый человек… Жаль, что не спросил я, седого или белокурого надо мне опасаться… Или разобьюсь я насмерть, упавши с лошади?
— Ну что ты? Ведь это же случай, — неуверенно говорит Мансуров.
— Нет, послушай, я как вчера прочитал это, меня будто молнием поразило. Проклятая ведьма не врёт… Все это должно произойти надо мной. Надо мне ожидать теперь беды… Выходит, мне теперь, — не очень весело улыбается Пушкин, — надо с блондинами говорить вежливее, чем с шатенами… И очень аккуратно ставить ногу в стремя…
— Полно, полно, Пушкин, — встрепенулся оцепенелый Дельвиг. — Не хватало ведьмам верить… Как бы не так…
— Да как же не поверишь. — Пушкин берёт газету. — Тут вот Чёртов, да и тот пропал…
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
Кишинёв. Вечер 20 августа 1821 года. казино, которое одновременно является офицерским собранием и местом проведения публичных балов.
Публика на вечере, это бросается в глаза, довольно разношёрстная. В основном из представителей местных более или менее знатных фамилий. Легкомысленно разряженная, подвижная, как ворох осенних листьев, толпа разбавлена, редко, правда, строгими мундирами офицеров расквартированного здесь пехотного полка, командует которыми полковник Старов, ветеран войны двенадцатого года. Правило тогда было такое, что каждый, кто считал себя принадлежащим к так называемому благородному обществу, за определённую плату становился равноправным посетителем Казино. Отсюда и пестрота в одеждах и разностилье в проявлении характеров.
То, что произошло на этом вечере и стало-то возможным только потому, что слишком разный собрался тут народ.
Костёр веселья разгорался неторопко. Оркестр вверху, на ярусе, шумел, как улей — настраивались инструменты.
Фрачный Пушкин весёлой лёгкою походкой летит на середину зала с какою-то очаровательной молдаванкой, которую называет Марией. Машет оркестру рукой, как бы задавая такт.
Молоденький пехотный офицер, опережая Пушкина, пытается командовать оркестру.
— Кадриль! Кадриль! — кричит он. — Давайте кадриль!..
— Мазурку! — командует Пушкин, и со всей решительностью пускается со своей дамою по зале.
— Играй кадриль, — повторяет офицерик, впрочем, не совсем решительно.
— Мазурку, мазурку, — кричит со смехом Пушкин.
Музыканты, которые и сами в военной форме, берут, весьма неожиданно, сторону фрачного Пушкина. Мазурка грянула.
Сконфуженный офицерик отходит в сторону.
За сценою этой с мрачною миной наблюдает полковник Старов. Выбрав момент, он подзывает к себе робкого своего подчинённого, чтобы сделать выговор.
— Экий вы не смелый, — говорит он. — Надобно, по крайней мере, чтобы Пушкин извинился перед вами. Потребуйте от него извинений.
— Да как же мне требовать, — мнётся тот, — я их совсем не знаю…
— Не знаете, — сурово глянул на него Старов, — ну так я сам позабочусь о вашей чести. Запомните, молодой человек, — переходит он к назиданию, — офицерская честь — наше общее дело, не след ронять её перед всяким фрачным шпаком…
Кишинев. февраль 1822. Вечер на масленицу у вице-губернатора М.Е. Крупенского.
Странное впечатление производит этот вечер. Есть движение, говорят слова, люди жуют, пьют шампанское, играют в карты, но все это так накатано и привычно, что не должно остаться этого вечера в памяти, будто его и не было, как не было огромного числа дней и вечеров, бывших прежде этого. И если даже смеются люди и отпускают шутки, то всё это с тем жестоким оттенком бездушия, при котором через мгновение не остаётся следа ни от шутки, ни от смеха, ни от самой жизни… И в лицах и в осанке большинства — утомительная обязанность проматывать это даровое драгоценное наследие — жизнь, неизвестно за что данную этим людям.