„Мы обречены. Мы должны умереть, — потому что не можем жить с тоской своего познания“.
Да, обречены.
„В теперешнем физическом виде нельзя быть человеку никак“, — говорит Кириллов, этот посредник, который, может быть, и довел до моего маленького учителя окольными ходами и идею „среднего креста на Голгофе“. Они совпали почти до буквальности.
Да, нельзя человеку таких переживаний вынести.
Христианство создало в некоторых такое восприятие мира, такое отношение к нему, при котором или необходимо объявить себя богом, как Кириллов, или умереть.
В Голгофе дана была „точка кризиса“, от которой дорога вверх до „перерождения физического“ или падение вниз с вершины выше всякой сольнесовской или Вавилонской башни.
Тот же маленький учитель в своих записках так характеризует это „непереносимое“ иго христианской идеи.
„Подойти к Голгофе, как требует Он, принять ее значило взять в свою совесть весь мир, со всем его злом и проказой.
„Охватить в одном охвате совести все прокаженное на прокаженной земле и принять как свой грех свое дело, свое бремя.
„На Голгофе „перейден“ прежний человек. Христос отверг и распял бывшего человека и передвинулся к новому человеку-Богу. В его лице человек „победил смерть и воскрес в третий день“, говоря словами евангельского символического рассказа.
„Но свое божество он нашел и сорвал с неба в такой муке и ужасе перед принятым в совесть ликом мира и ликом человеческим, что тяжко идти за ним.
„Быть свободным, идти за ним до Голгофы, — нет, этого нельзя понести.
„Сознать себя Богом... Это мука более тяжкая, чем муки рождения.
„Я Бог, — значит, весь мир мой... Весь.. Рисунок на чайнике мой.. Каждое окно позорного дома мое..
„Каждое бревно тюрьмы моей мною построено... иуда целует Господа, — я целую... я предаю. Меня предают.
„Ее“ (проститутку) целуют, — на моих щеках поцелуи.
„Да, это тяжело.
„Взять на себя прокаженные одежды мира и сорвать вместе с телом, с кожей.
„С такой мукой, чтобы солнце остановилось в ужасе.
„Как тогда, когда Он умер, солнце остановилось.
„Нет. Мы не можем.
„Сердце разорвется. Даже у него разорвалось“..
Мой маленький учитель был прав. Психика неподмененнаго христианства действительно такова и действительно она непереносима.
Острая гиперстезия чувствительности, тяжкое и мучительное переживание „греха мира“, которого я, ответственный за все (как сам Бог), — творец могла быть побеждена яркой верой в чудо.
Безумное по интенсивности чувство ответственности могло лечиться только „безумием“ веры в побежденность зла вплоть до обожествления человека и человечества — до богочеловечности и человекобожества.
До физического перерождения плоти, до воскресения не в смысле прошлого чуда или какого-то будущего воскресения, а в смысле здешней „моей“ победы над всей дисгармонией мира.
„Старый мир — я принял и отверг,—
Но как Бог — сотворю новый“.
Метафизически и мистически такое „перехождение человека в новый тип“ — возможно и необходимо.
На этой вере недавно создалась даже целая религиозная группа, которая видит в культе божественности человека средство против „головы медузы“.
Но в факте не так-то легко принять эту веру-безумие.
И воображение охотнее рисует то, что видел Кириллов.
„Был на земле, — говорит Кириллов, — один день, и в середине земли стояли три креста. Один на кресте до того веровал, что сказал другому: „будешь сегодня со мною в раю“. Кончился день, оба померли, пошли и не нашли ни рая, ни воскресения. Не оправдывалось сказанное“.
И дополняет для себя: этот человек был высший на всей земле, составлял то, для чего ей жить. Вся планета, со всем, что в ней, без этого человека — одно сумасшествие. Не было ни прежде, ни после Ему такого же, и никогда, даже до чуда. В том и чудо, что не было и не будет такого же никогда. А если Он умер и от него остался только труп с синими жилками?
Так что же я-то?
Сумело ли стереть синие жилки?
Нет, только бред и сон — брошенные с Голгофы безумные надежды; бред и сон — и всякая мысль о гармонии и победе и новом мире и новом человеке.
...Человек был пущен на землю в виде какой-то пробы, чтобы только посмотреть, уживется ли подобное существо на земле или нет.