Здесь материнство спасает от самоубийства Но материнство само по себе — великий символ вообще плодовитости жизни, ее роста и развития, символ отрицания всего бесплодного, себе довлеющего, махрового или засохшего. Чья душа ощутила в себе трепет новой рождающейся жизни, одновременно всеми фибрами своими исходящей из ее души, существа и вместе с тем вполне новой и имеющей право и силу на долгое свежее, более мощное существование, чья душа почувствовала себя формой юной жизни новой, стражем, любовно и сурово оберегающим зародыш, быть может, бесконечно важной и богатой цепи явлений, — тот, конечно, обеспечен и застрахован от соблазняющего демона самоубийства.
Человек, чувствующий в себе творческую силу, просто никогда не поверит, в то, что он автомат и часть автомата. Все хитросплетения, столь полезные в деле установления закономерности физической природы, столь властно посягающие в своем обратном действии захлестнуть сложными петлями самого автора своего — человека, действительны и безвредны перед непосредственным, ясным, непоколебимым сознанием себя силою среди других сил. „Cogito ergo sum“, — говорил Декарт. Много критики встретило ото положение, и, быть может, меньше было бы ее при формуле: действую — значит существую. Отбросив мысль и слово, Гете в маске Фауста восклицает: В начале было дело. Частица силы. Оригинальная, самобытная, имеющая свое сознательное направление, — вот что такое личность. Велика или мала она, эта частица,— она все-же может сказать о себе:
Ткань мира, многосложную, узорную, в которой на глазах наших все больше становится золота мысли, пурпура чувства, планомерности воли.
Вряд ли насквозь активное миросозерцание может привиться людям, подобным бесплодной смоковнице. Мы говорили: не философия перерабатывает людей, а люди выбирают себе философию, наилучше способствующую завершению процесса их самоопределения. Но философия чистой активности, философия энергии, принимающая процессы труда за ключ к познанию бытия, представляющая себе мир как сотрудничество и борьбу, — нигде и ни в чем не противоречит данным науки и не нуждается в заимствованиях у отживших мировоззрений. „Философы до сих пор истолковали мир, цель нашей философии — пересоздать его“, — говорит Маркс. И это не просто красивый афоризм, это — философский тезис. Человек дан себе самому, как работник, как сложный организм, одаренный потребностями и рабочей силой для их удовлетворения. Познание природы есть только промежуточный факт и орудие ее переделки, гуманизации, очеловечения ее. В этом смысле Маркс выдвигает против материалистов более субъективное и практическое отношение к миру. Научные теории хороши, пока они полезны для человеческого творчества, но они только временные создания рук человеческих, между тем как активность, труд есть основной факт самого человеческого существования.
Мир сразу приобретает интерес колоссальной драмы с неопределившимся еще исходом или, скорее, с бесконечностью перипетий впереди, и драма разыгрывается не под суфлера, действующие лица не марионетки, это живая драма, а не спектакль, и мы не зрители и не актеры, а действительные ее участники. Это воззрение есть своеобразная благодать, дающаяся имущему, сильному прилагается, и эта сила у неимущего же, у бесплодного она естественно отнимается. Из этого не следует, чтобы не нужна была проповедь, пропаганда миросозерцания чистой активности, ибо идеологии борются между собой за колебающихся и подрастающих.
Активная мирооценка легко достигает степени религиозного энтузиазма, у поэтов можно найти иногда яркое выражение такого переживания. Например, среди прекрасных „Lundi“ Аннунцио, — произведения, которое искупает все прегрешения этого богато одаренного и несчастного писателя, — имеется описание прогулки вдоль Африки в июльский вечер после дождя. Настроение передано изумительно. Всходит луна, с криком носятся ласточки. С холма далеко видны поля и течение серебристой реки. И вдруг своеобразное откровение касается души поэта:
Земля, как ком послушной глины в мастерской скульптора, словно предлагает себя творческим рукам сознательной любви, каждый крик звучит как обещание, и сама печальная смерть дня не говорит ни о чем другом, как о былом возрождении света на утро.