Об этой же исполненной мрачного вдохновения игре со смертью говорит в своих творениях Пушкин. Великий поэт относительно предположения, высказанного о Лермонтове, — предвидения миров иных — ставит точку над и. Он прямо говорит об этом:
Для тех, чье существование бывает волнуемо свежими и опьяняющими ветрами порывов и влечений, кто в погоне за ценностями высшими, единственными пренебрегает медной мелочью скучных дней, — для тех какой-то родственной душе вестью звучать слова поэта:
Как я уже высказался однажды, для человеческого я, жаждущего охватить все высшее содержание жизни и страдающего неполнотой этого содержания,— смерть кажется каким-то дополнением жизни, приобщением одной тайны к другой: тайны смерти к тайне жизни. Сущность евангельского благовестия заключается именно в этом ожидании того откровения, тех высших осуществлений человеческого я, которые обещаны Великим Благовестником в ожидающих нас далях смерти.
Для того, чтобы эти дали прояснели и засветились тихой призывающей зарей, необходимо, чтобы для сознания нашего „сегодняшнее“, здешнее содержание жизни начало скудеть и мелеть. Приливы чередуются с отливами. Там, где убывают живые воды жизни, эта последняя начинает казаться мертвой, высыхающей пустыней, и сознание приковывается к тихим, бесконечным далям, радуясь их призывам.
Если в расцвете сил, в буйстве сильной воли и жизненных порывов мы играем с жизнью и смертью, то это торжество жизни, а не смерти. И самые призывы, которые в этой безумной игре чудятся, волнуют именно обещаниями каких-то безграничных проявлений душевной воли. Совершенно иное дело то очарование могильного сумрака, запаха кимерийских усыпляющих трав, неподвижного покоя для души, о котором мечтают певцы сумерек, воздающие хвалу мраку. Такого рода настроения могут создаваться только убылью непосредственной жизни, оскудением воли к жизни, отливом ее вод.
Фанатики веры ждут в смерти жизни. Смерть — врата в подлинную осуществившуюся жизнь. Певцы сумерек жаждут холодной, бездыханной упоительной Нирваны, божества таинственного уничтожения и поглощения мировым Всем.
Вот почему для людей веры и духовных порываний смерти абсолютно нет. Смерть и жизнь друг друга исключают. Для истинно-живущих смерти нет, и они не могут помыслить уничтожение, ибо каждый день их жизни является какой-то цветной, радостной волной играющей и переливающейся своими отсветами и красками, которую черный луч смерти не пронижет. И, повторяю, даже безумная игра с жизнью здесь будет знаменовать лишь радостное буйство жизненных сил и алкание новых безграничных проявлений душевной воли.
Смерть славословят и молятся ей, — как отрадному мраку, как счастью безжизненности, — бескровные, усталые, изошедшие жизнью, чья нежная душа или истомлена и измучена или, как у Роденбаха от рождения чает безмолвной музыки тьмы и небытия. Те, чьи сердца вечно бьют и ранят грубые волны жизни, кто жаждет тихих и недвижимых стигийских вод, в сумрак которых застынет и найдет исцеление покоя усталая душа, поют смерти — уничтожению — радостный призывающий гимн:
(Альманах „Смерть“, Вл. Ленский).
Есть целый ряд певцов, слагавших гимны мраку, чья душа трепетала от сладкого предощущения вечной мистической ночи: Леопарди, Новалис, Роденбах, Стриндберг, у нас с большой силой искренности Сологуб.