Леопарди, автор этих строк, призывает спасение от жизни, грезит о вечной тишине, в которой утопает шум земли. У всех лириков смерти — мотив ухода от земного томления, славословие мраку, избавляющему от резкого света дня.
О, как далеко это холодное отрешенное самоутверждение одиноких созерцательных душ от горячей тоски тех, которые уходят от жизни неутоленными и жаждущими! Здесь смерть не момент отчаянья, а как бы последняя ступень обдуманного и заветного восхождения. Здесь вечных сумерек ждут и славословят их и молятся им в ожидании, когда погрузят свою душу в их мягко обнимающий покой.
Их очень немного, — таких поклонников мрака, людей с исключительной организацией, тихо в стороне бредущих по миру и отворачивающихся от всего, чем полон обычный день жизни. У них-то голода жизни нет, — наоборот, сознательно отстраняя от себя всю пестроту, всю сложность людской жизни, душа их алчет того, что за жизнью, ибо над нею властны влияния нездешнего.
Созерцание пустынь смерти, вечных судеб, ожидающих нас всех и уводящих от временного шума в вечную тишину, еще при жизни таких людей словно тихим облаком покрывает их суетный день и тушит его интересы и волнения.
Здесь каким-то культом окружается сила уничтожающая, мрак всепоглощающий. Как древнему стоику, доставляет глубокое наслаждение одна мысль об этом окончательно неизменном, ждущем человека решении его судьбы, на котором можно утвердиться незыблемо. Глубоким утешением звучит необманывающая надежда: — усталая душа, ожидающая забвения, знай, что за метанием твоим дневным и его тяжестью терпеливо и неизменно ждет тебя добрый безмолвный бог мрака; он приготовил мягкие ткани, глубокое ложе, чтобы погрузить тебя в отраду вечной тьмы, над которой сомкнулось бездонное море времени. Смерть не обманывает никого, она терпеливо ждет каждого, и жаждущий предвкушает момент ее прихода.
А философ себя утешает: „Можно отнять жизнь у человека, смерти отнят у него нельзя“. И, словно подкрепляя свою усталую и сомневающуюся душу» Сенека говорит: „Выход из жизни свободен“.
Великий ненавистник сложного и грубого механизма человеческой жизни, всего, чтоб ней треплет, нервирует, изламывает и обессиливает человека, Стриндберг тоже в утешение себе в момент усталости и отчаяния поет песнь мраку и забвению, часам сладостного временного небытия. „Кто заметил, как во сне в мягкой постели все члены тела получают как бы свободу и душа незаметно исчезает куда-то, тот никогда не станет страшиться смерти“, — говорит он. Среди всего ужаса опошления и унижения человеческой души в мелких болотах жизни — куда уйти, куда спрятаться, в чем найти забвение, в каких водах очистить и освежить загрязненную душу, возвращая ей первоначальную божественность и глубину?.. Шведский романист в жизни такого выхода, таких чистых вод не находит. Он развертывает картины жизни удушливой, грубой, оскверняющей. Один выход, одно спасение — священная вечность мрака, чистота небытия, где нет людей, которых ненавидит Стриндберг, и нет кошмаров человеческой жизни.
Нежная душа Роденбаха обратилась к созерцаниям смерти, как к богатейшему источнику чистых внутренних ощущений, как к единственной области, не оскорблявшей его болезненно-тонкую впечатлительность. Его герои, как и он сам, ужасно страдают от крика и шума жизни, они бегут спасаться от нее в пустых тихих храмах, в безлюдных улицах умирающих городов, на высоты башен и колоколен, в замкнутости своих тихих комнат. И там слушают жизнь тишины, предметов, вещей, явлений природы. Поэт был словно зачарован таинственной музыкой смерти, слышимой им из тишины, отдаленными погребальными хорами, звуки которых реяли во всех моментах его дня. Вечная тишина покорила при жизни его душу и утопила в себе все звуки и шумы жизни обычной.
Здесь смерть — не пустота, в которую бросаются от тоски и отчаяния, а, наоборот, некое исполненное великого соблазна содержание, предпочитаемое пустоте жизни.
Но самоубийств среди таких певцов смерти почти нет; обращенные душевным взглядом к сумраку, они и при жизни наслаждаются музыкой вечности, предощущая момент своего осуществления.
Это неоценимая и страшнейшая потеря,— потеря великолепной страстной юношеской энергии, которая волю к жизни изменяет в волю к смерти. Я говорю об умирающих от страшного жизненного голода.