В ту минуту, когда положила Анна Каренина свою красивую черноволосую голову на рельсы, „она ужаснулась тому, что „делала“; и „она хотела подняться, откинуться“; но „что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину“, и она почувствовала „невозможность борьбы“. Сама призвавшая смерть, она со смертью хотела бороться. И когда она умирала, ее звала жизнь. Это надо бы помнить всякому, кто хочет себя убить. Жизнь поправима, смерть — нет. И смерть — наша верная рабыня: когда ни позовешь ее, она тотчас же откликнется, всегда готовая, всегда к услугам, и в одно мгновение делает она то, чего от нее требуют. Но жизнь... жизнь — царица: ее не дозовешься; на коленях молишь ее, — она даже не оглянется, как Орфей на Эвридику, она больше никогда не придет...
В душе у каждого живут тени родных и близких самоубийц. Да простят они те, может быть, праздные слова, которые говоришь о них! Но если бы они сами могли говорить, то сердцам, которые подпали тютчевскому искушению самоубийства, куда указали бы они дорогу — к себе или к нам, в смерть или в жизнь?
Не было бы больше самоубийств, если бы люди прониклись уверенностью, что самоубийцы прошлые коленопреклоненно стоят вокруг жизни, которую они когда-то отвергли, и славят ее, и, убежденные, больше чем кто-либо, взывают: Да будет благословенна жизнь!
Кажется, что так и есть; кажется, что сквозь тишину смерти, в безмолвии кладбища, к живому доносится и от самоубийц славословие жизни и жизнедавцу-Зевесу...
Отрывки по поводу юношеских самоубийств.
К. Кареев
Если бы я мог быть уверенным, что что-либо мною написанное о самоубийстве, — статья или книга, — предотвратило бы хотя кого-нибудь от насильственного прекращения своей жизни, я давно бы посвятил этому вопросу целый трактат или по крайней мере теперь бросил бы все свои дела, чтобы дать в сборник, специально посвящаемый самоубийству, что-либо более солидное, нежели эти немногие странички. Каждый день читаешь в газетной хронике городской жизни по нескольку известий о том, как люди разных положений и возрастов добровольно отправляют себя на тот свет, и несмотря на то, что давным-давно все это читаешь изо дня в день, не можешь к этому привыкнуть, с этим примириться. Особенно удручающим образом действуют те случаи, когда все расчеты с жизнью кончают люди, только-что, собственно, вступающие в жизнь, — юноши, подростки, дети. Иных из таких самоубийц я знал лично, и тогда, конечно, это действовало наиболее сильно; гимназистом еще, студентом приходилось узнавать, что такой-то товарищ или другой знакомый сверстник собственною рукою прерывал свои дни, а позднее бывали случаи самоубийств и среди моих учеников, и всегда весть о том или другом самоубийстве поражала своею неожиданностью, вызывая в то же время вопрос: зачем и неужели не могло быть иначе?
Самоубийства среди молодежи, самоубийства юных существ, перед которыми вся жизнь еще впереди, кажутся особенно чем-то чудовищным, чем-то непонятным и в то же время и жалким, и досадным. Нередко мотив, если он известен, бывает таким незначительным, таким неважным перед громадностью и непоправимостью факта. Как не можешь примириться с существованием смертной казни, так еще менее можешь примириться с тем, что вообще люди себя убивают, а в частности и особенности могут убивать себя только-что вступающие в жизнь. Один миг — и прерывается молодая жизнь иногда под влиянием преходящего настроения, мимолетного аффекта, без достаточно ясного понимания того, что человек делает с самим собою!
Я очень хорошо знаю, что весьма часто на этот шаг толкают семейные и школьные невзгоды, служащие печальными показателями того, чем часто бывает по отношению к подрастающим поколениям семья и школа. На этой почве разыгрываются целые трагедии, выход из каковых иногда юному существу и кажется только в пуле, в петле, в каком-нибудь яде, но, ведь, нередко же бывает и так, что и не Бог весть какие случайные неприятности влекут за собою такие же ужасные последствия. Нужно, конечно, чтобы родители, воспитатели или, на-прим., хозяева малолетних ремесленных учеников действительно были извергами, что бы ребенку, подростку, юноше делалась самая жизнь немила, но ведь рядом есть и другие случаи, когда, в сущности, из-за пустяков, из-за вздора гибнет молодое существо, само на себя накладывающее руки. И жалко бывает, и досадно; жалко тех больше, кого так неприветливо встретила жизнь; досадно больше на тех, кто переоценивает жизненные неприятности. К последней категории относится и громадное большинство случаев так-называемой несчастной любви, столь скоро иногда переходящего чувства или случаев стыда за какой-либо некрасивый поступок, и опять ставишь себе вопрос: неужели впереди не было никакого просвета, не было возможности иного искупления вины? А эта еще категория случаев, когда мотив самоистребления — в общем недовольстве жизнью, когда юноша, едва только отведавший жизни, уже находит ее неинтересною, не стоящею того, чтобы жить, и оставляет записку, в которой говорит о том, что жить надоело, что в жизни разочаровался, так как ничего-то она и не стоит.