Церковь для борьбы с самоубийствами давно пользуется двумя средствами.
Она угрожает самоубийце гневом Божиим и вечными муками.
Потом здесь, на земле лишает его погребения и пения церковного.
Очень недавно последняя забытая мера подновлена новым предписанием церковной власти.
Оба средства давно притупились и заржавели.
Правда, даже Жорж-Занд и Ковалевская, по их словам, удержаны на грани самоубийства мыслью о страшных сновидениях.
Но эта боязнь — скорее у испугавшихся жизни, чем у тех, кто устал и утомился скучной комедией.
Будь у „этих“ Гамлетовский вопрос о том, „что там“, он, кажется, только обострил бы желание заглянуть туда поскорее.
Если нет — хорошо. А если есть?
Как не посмотреть, что там, если все надоело здесь? Как у Вани из сологубовского „Жала смерти“.
— А вдруг там все по-другому, „совсем не похожее“.
Пугание карой тамошних мук стало даже для верующих таким же неинтересным, не затрагивающим внимания, как забавные магические откровения спиритов об „астрале и элементалях самоубийц“, вынужденных воровать смрадное тело какого-нибудь нищего, чтобы освободиться от своего грешного тела.
Если не пугает мистический ужас перехода в „ничто“, то как станут пугать кары „там“.
В том виде, как их изображало прошлое религиозное сознание, они не отвергаются сознанием, а просто перестали быть для него интересными.
Как ни странно, но даже будущее тела может удерживать от самоубийства — больше и вернее.
„Рукой палача взять и оттащить в позорное место и бросить“...
Неприятно остаться без могилы, без звона колокольнаго.
Но все-же и с этим „ограничением прав“ примиряются, тем более, что теперь все-же нельзя относить на кладбище рукой палача и неудобно бросить тело на месте свалки.
В конце-концов лишение самоубийцы погребения — кара для близких самоубийцы и несправедливая кара.
В „Истории одной жизни“ Сигурда есть печальная страничка о переживаниях одной семьи в то время, как хоронят мужа, отца, самоубийцу.
...Она (жена самоубийцы) приподнялась в постели, стала беспокойно прислушиваться, оперлась на локоть, провела рукой по глазам, пытливо устремленным в пространство, и снова бессильно опустилась на подушки
— Как странно! Я не слышу колокольного звона..
И никто не решился сказать, что и не было звона, что и места нет для самоубийцы там, где все
Наказание тяжкое, по его уже не чувствовал виновник.
И для пего колокола все равно молчали бы, если бы он был жив.
Врачевание лежит не здесь.
Настоящий — с моей точки зрения — рецепт помогает найти черт в беседе с Иваном Карамазовым.
Не дает, а помогает отыскать.
Отречься от бессмертия, сказок.
Раз человечество отречется от всех сказок, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое.
Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости, и явится человеко-бог. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как Бог. Он из гордости поймет, что ему нечего роптать на то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит брата своего уже без всякой мзды. Любовь будет удовлетворять мгновению жизни, но одно уже сознание ее мгновенности усилит огонь ее настолько, насколько прежде расплывалась опа в упованиях на любовь загробную и бесконечную... ну, и проч., и проч. в том же роде...
Вся энергия будет направлена к земле, и земля станет роднее и нужнее.
Вот истинно радикальный способ борьбы с пессимизмом.
У черта однако возникает сомнение. Вопрос только в том, возможно ли, чтобы такой период когда-нибудь наступил или нет (слова черта у Достоевского, „Братья Карамазовы“, кн. XI, гл. IX).
Оно есть и у меня.
Во-первых, я думаю, что те сказки о бессмертии, ответственности, человеке-Боге и земле праведной, которые так утомляют человека, нельзя уничтожить, потому что они — правда.
А потом их нельзя вытравить, если и они и ложьони переродили уже структуру самых клеточек человеческого духа.
И потому я лично выбрал бы другое лечение, представляющее обратную сторону планов черта.
Мечты, все в сущности собранные, сконцентрированные в фокусе христианства, должны стать религией радостной, как религия Уитмана, пронизанной светлой идеей всемогущества человека в его коллективе — силы его — поднять расслабленную жизнь, как народ в „Исповеди“ Горького поднимает разслабленную.