Темнота вечера сделалась уже холодной, воздух быстро остыл и словно загустел. Небо вбирало в себя отблески уличного электричества, и в нижнем его слое пробивалась ядовитая краснота. Мы спустились на тротуар и пошли к станции.
На прощанье она улыбнулась немножко виновато, словно извиняясь, что обрекает меня на одинокий путь домой.
Весь следующий день я провел за письменным столом, приискивая место для давешней добычи, а вечером появился Павел и избавил меня от этого занятия.
Работа историка сильно напоминает работу следователя — следователя по особо важным делам. Следователя, распутывающего в тишине коллективные преступления, заговоры правительств, напрасные метания одиночек и заблуждения народных масс, которые сносила, сносит и будет сносить земля. Еще одно свидетельское показание, еще одна улика — все нужно приобщить к делу.
— Что такое меценат? — спросил Павел с порога.
— Вообще — то это не что, а кто. Это был такой в Древнем Риме человек, он оказывал покровительство искусству.
— Типа спонсор?
— Типа спонсор, — ответил я. — Почему ты спрашиваешь?
— Да… — Он удовлетворенно улыбнулся: — Меня тут так назвали.
— Да ну! Кто? — Я даже привстал от восхищения.
— Помог, понимаешь, одной галерее. Слушай, есть одно дело. Есть один клиент, короче. Сможешь ему растолковать, что там написано, в книгах в смысле? Что за писатель, когда жил, про кого написал? В двух словах. Возможно такое?
— Что автор хотел сказать своим произведением, — добавил я, подавив зевок.
— Именно, — ответил Павел с ноткой восхищения, показавшего, что я верно угадал требования “клиента”.
— Ну и кто он такой, чем занимается? — осведомился я.
Павел прошелся по комнате опустив голову, посмотрел в окно, опрометчиво отвернув штору, с которой посыпалась пыль, как снег с зимней елки, и вспорхнула перламутровая моль.
— Да это я, — произнес он, улыбаясь смущенной и вместе с тем счастливой улыбкой человека, делающего сюрприз, прежде всего приятный ему самому. — Я.
— А тебе — то зачем?
— Нужно, — коротко сказал он. — Мне нужно. Табула раза, — неожиданно произнес он с изяществом младшего Катона.
— Как ты сказал? — переспросил я озадаченно.
Он повторил.
— Кто же это тебя научил таким словам?
Паша порылся в кармане и вручил мне затасканный, потертый на сгибах листок, на котором была начертана транскрипция этого древнего изречения.
— А то я как баран, — мужественно признался Павел. — Москва все — таки и вообще…
— Да ну. Глупости. — Я снял с полки несколько увесистых томов. — Вот, — сказал я и хлопнул ладонью по переплету, — “Война и мир”… — Я вопросительно взглянул на него.
— Слыхал, — кивнул он, но книги не принял.
— Ты что, читать не умеешь? — рассердился я.
— Умею вроде, — как — то не слишком уверенно произнес он, — но не могу. Даже газет не читаю. Только платежки — еще куда ни шло.
Некоторое время я раздумывал. Делать мне, если не считать смертельно надоевшей дипломной работы, было решительно нечего. Здесь должен признаться, что склонность к безделью и по сей день является отличительной чертой моего характера, в ту же пору я наслаждался свободой вдвойне, так что был готов во всякое время к любым услугам. Бесспорно, невозмутимость моего болота была мне очень дорога, почти как настоящим лягушкам, но все чаще меня посещала мысль, что жизнь — хитрющая из иллюзий — крадется прочь за моим немытым окном, а за ней вприпрыжку бежит молодость. Я не на шутку стал опасаться навсегда почить в обществе плохо освещенных химер да полумифических героев, скупо прописанных на едва сохранившихся скрижалях истории. “В последний раз”, — шептала обманщица шорохом осеннего ветра, шелестом приговоренных листьев. В домах напротив зажигался свет. Свет заката таял далеко в небе, под сенью сиреневых облаков.
— Хорошо, — сказал я, — я тебе помогу. Хотя и не понимаю, зачем тебе это нужно.
Когда он ушел, я долго сидел в темноте и, время от времени прикладываясь к чашке с остывшим чаем, вспоминал другие ночи — черные ели под Гайжюнаем, широкие просеки, уложенные бетоном, и на них поднявшие хвосты самолеты, гудящие, как майские жуки.
Для меня началась другая жизнь — жизнь с обязательным двухчасовым круговоротом. По утрам я продолжал свои исследования, а в перерывах освежал в памяти подробности фабулы того или иного шедевра отечественной словесности.
Заниматься у меня в комнате или где — нибудь еще Разуваев решительно отказался, не выдвинув против этого никаких серьезных причин. Мне, впрочем, причуда эта пришлась по душе — я и раньше замечал, что думать лучше во время движения. Дорога приносила неожиданные мысли; ко всему прочему моя келья мне осточертела.