Мне казалось, зал она не видит и мощное его дыхание едва ли слышит. Скорее только догадывается о том, что она в центре внимания, по яркому свету юпитеров. Как передать эту атмосферу разрастающейся любви? Слушая ее, публика неистовствует, руки, кажется, сами по себе аплодируют, тогда как лица просветлены и всем уже ясно, что, если Марина гениальна, то Анастасия, по меньшей мере, феноменальна.
Больше часа продолжалось ее выступление. Лента в моем магнитофоне остановилась, и в напряженной тишине, с которой зал слушал ее, неловко было щелкать крышкой и переворачивать кассету. Теперь жалею об этом, потому что шквал аплодисментов остался незаписанным. Но до сих пор в ушах звучат неутихающие плещущие звуки. Люди стояли в проходах, не расходились. Потом возникло стихийное движение к сцене. Словно каждому хотелось убедиться, что этот комок жизни и стойкости - не плод их воображения, а вполне реальный человек. Возможно, это был час ее триумфа. Того, к чему она всегда относилась с иронической улыбкой.
Вокруг нас смешение берез, хвои, осин. Кажется, сполохи солнца между листвой, уже ослабевшие к середине лета птичьи голоса, аллеи с пастернаковским кафедральным мраком елей и тонким, хотя и ощутимым запахом грибной прели собраны здесь нарочно, для того, чтобы сообща дать уловимый толчок памяти. История, в самом деле, необыкновенная.
– Знаете, в это трудно поверить. Но ведь это было! Я сейчас даже не вспомню точно - в каком году? - Когда-то папа посадил вокруг дачи три елки. Елка Леры, Муси и Аси. По именам трех дочерей. И вот - представьте, сколько лет прошло. Приезжаю в Тарусу. Лето 59-го года. Три года как вернулась из ссылки.
Лера, моя старшая сестра, мне говорит: «Ася, тебе надо сходить в Песочное на нашу бывшую дачу. Сходи, увидишь удивительную вещь».
Иду вдоль Оки. Отражения облаков в воде, трава. За бревенчатым мостиком крутой подъем. Откуда-то от Оки через калитку попадаю в сад. Малинник, тишина. Все заросло. Уже какой-то чужой дух над старой дачей, но все узнаваемо, знаете, - до сердцебиения. Вот старшая елка - Лерина. Вот перед моим окном - моя. Елка «Ася». Обе сочно зеленые. И только одна напротив Марининого окна - сухая. До самого корня! Когда она засохла? Я ищу ответ, и не у кого спросить. Думаю, в день смерти Марины.
А. И. протянула мне толстую папку с тесемками, вмещавшую разномастные машинописные страницы. На папке стояло размашистое AMOR.
– Хотелось бы знать ваше мнение, - сказала она лаконично.
Позже, когда роман был напечатан отдельной книгой, в предисловии к нему А. И. написала: «Он рос, как одинокий костер в лесу, с конца 1939 года и был вчерне окончен в первые дни войны, в 1941-м… Писала его на Дальнем Востоке, в зоне, на маленьких листах, настолько мелко, что прочесть его не смог бы никто, кроме автора, да и то лишь по его близорукости. За пределы зоны он попадал через вольнонаемного, в письмах».
«Жизнь Ники» - самая живая, самая захватывающая глава в «Аморе» середины восьмидесятых, который мне довелось прочесть. По сути, это повесть внутри романа.
Нике, alter ego автора, в раздумье, с чего начать, как пересказать свою жизнь, нелегко сразу взять правильный тон. Но постепенно поезд повествования разгоняется. Мы узнаем удивительные вещи. Всего несколько лет назад Ника и Глеб (Анастасия и Борис Трухачев) ранним утром отправлялись в путешествие по Франции. На все дни разостлавшееся настроение - безделья; ласковое безразличие к тому, день ли сейчас или вечер. Запах сигар, запах фиалок. Бесцельность денег в щегольских портмоне, их скучающие фигуры у витрин… Это строки из «жизни Ники».
«…Лицо Глеба - сквозь синий дым сигары. Светлое золото легких волос, отброшенных, задумчивый взгляд пронзительных синих глаз, в которых щемящий ей душу холод, полное - его - одиночество! И мое - полное. И его ребенок во мне. Тьма над будущим»
«…в Москве, вечером, зимой, в домике на Собачей площадке я спускалась по крутой каменной, мокрой и темной лесенке, ведущей в светлую и жаркую кухню. На мне черное платье из бархата, круглая бриллиантовая брошь и кольцо с бриллиантом. Выйдя от тепла вечно горящего камина, я куталась в боа и дрожала от холода. Я шла сказать что-то об ужине. И вдруг - я остановилась на ступеньках. У камина, в комнате Глеба, сидели у огня несколько человек и, увидев меня, уже приготавливали мне место. Я поглядела на них острым, внимательным и широким взглядом и молча села у огня. Меня укрывали маминой бархатной шубой. Юные лица всех нас были ярко освещены».