— Верю, — сказал я ей.
Я бы жизнь отдал за то, чтобы она осталась, но знал, что в какой-то момент она начнет одеваться. Поэтому пошел в ванную. Когда я вышел, Омайра все еще лежала в постели.
— Я проголодалась, Серафин, закажем что-нибудь в номер или спустимся?
Когда я услышал свое ненавистное имя, у меня волосы встали дыбом, но в ее устах оно звучало мягко, нежно. Кроме того, это значило, что она не собирается уходить. И за это я любил ее, сознавая, что это абсурд. Я едва знал ее.
— Расскажи мне о себе, — попросила она.
Я рассказал о своих неудавшихся романах с женщинами, о работе на французском государственном радио, о решении никогда не возвращаться в Боготу, мой город, и в конце, только в конце, — о моем тайном желании, с которым почти окончательно простился: быть писателем.
— Черт возьми, — сказала она мне, — это какая-то мания — быть писателем. Вчера я познакомилась с перуанским прозаиком. Он сказал мне, что писательство несовместимо с детьми, поэтому у тебя их нет?
— Не поэтому, — ответил я. — Женщины, с которыми я жил, не хотели их иметь. С каким перуанским писателем ты познакомилась?
— Его зовут Нельсон, он друг Рубенса. Они познакомились в самолете. Не помню фамилию…
— Ну, я не читал ни одного перуанского писателя, которого бы звали Нельсон, — сказал я, чувствуя что-то очень похожее на ревность. — Насколько я знаю, ни в Латинской Америке, ни в Испании нет писателя, которого бы так звали. Он хорошо пишет?
— Не знаю, я его тоже не читала, но могу рассказать тебе, как он танцует.
Желудок сжался, но я ничего не сказал.
— Он танцует ужасно, — уточнила она, смеясь, — слегка подпрыгивая. Кстати, мне стоило усилий избавиться от него. И не делай такое лицо, ничего не было.
Пришел служащий отеля с подносом. Там были сандвичи, фрукты и бутылка белого вина. Омайра, голая, начала есть, сидя в постели. Она говорила о своем муже и своих детях. Она вышла замуж двадцатилетней и с тех пор не была ни с одним другим мужчиной.
— Как только я тебя увидела, я почувствовала странную решимость, — сказала она мне. — Ты меня околдовал, признайся.
Я ответил, что нет, мы посмеялись.
— Если бы я позволила тебе уйти из-за моего мужа, — продолжала она, — я бы его возненавидела. Отметь, какое противоречие. Теперь же, напротив, я его люблю, как никогда.
— Я рад, такое бывает.
— А почему ты не хочешь вернуться в свою страну? — спросила она. — Ах, я бы не смогла жить вдали от Кубы.
— Потому что я потерял то немногое, что имел, — ответил я ей. — Мои друзья изменились, семья, которая у меня была, теперь далеко… Однажды я решил было вернуться, но не нашел работу. Там, если ты не знаешь влиятельных людей, ты никто, а я ни с кем не знаком. Париж не лучше, но, по крайней мере, человека ценят по его делам. Естественно, я по многому скучаю. Часто, в определенные дни, в определенные минуты, мне больно, что я не там.
— Ну хорошо, — сказана она, — но у тебя было преимущество, Серафин. Ты мог выбирать. Многие ли могут это сделать?
— Немногие, знаю, — согласился я. — Очень немногие, в таких же условиях, по крайней мере. Сегодня часто эмигрируют из-за насилия, из-за конфискации земель, потому что для простых людей нет работы. Моя страна находится в руках людей, которые презирают ее, вот в чем проблема.
— Куба не лучше, милый, о чем ты мне говоришь. Но я верю в будущее. Кстати, ты умеешь готовить?
— Да, немного, — сказал я. — Почему ты спрашиваешь?
— Это глупость, но мне нравятся мужчины, которые готовят.
Телефонный звонок прервал наш разговор.
— Yes, — ответил я, полагая, что звонит администратор.
— Это Пети, из Гонконга, рукопись уже у вас?
— У меня все очень хорошо, большое спасибо, что спрашиваете, — ответил я ему недовольным тоном; теперь, когда я знал, кто он такой или по крайней мере кем он не является, я мог себе это позволить.
— Не будьте формалистом, Суарес. Рукопись. Как с ней обстоят дела?
— Спросите своего друга Ословски.
Пока я разговаривал, Омайра подошла к окну и закурила новую сигарету. В глубине проспекта, за тонкой пеленой тумана, виднелись огни Дворца народа.
— Я не могу звонить ему, возможно, его телефон прослушивается.
— Тогда имейте терпение.
— Терпение не вечно, — возразил Пети. — Не забывайте, что с помощью одного звонка в Париж я могу устроить так, что вас выгонят с работы, а с помощью второго — что у вас отберут вид на жительство во Франции. Не стоит играть со мной в обмен любезностями.