И принимается хохотать.
Агасфер на кухне раскладывает по клеенке узоры из отстриженных ногтей. Ногти эти желтые, толстые — огромные. С пальцев ног, наверное.
О том, что произошло между ним и мохнаткой, он никому не рассказывал. Вернулся через два дня, тихий и задумчивый, как обычно. Но по какой-то причине седой клок переместился с левого уса на правый. Замечая это, Виталик всякий раз щипал себя за висок.
Прочие странности и нелепости, присущие Агасферу, остались при нем, новых будто бы не прибавилось.
— Доброе утро, — говорит он и принимается тихонько напевать. — И долго я ше-ел дорогами смерти...
Виталик сконфуженно моет посуду.
— Вы знаете, молодой человек, — обращается к нему Агасфер. — Вы милый юноша... Вы не обижали меня, и я вам кое-что сообщу. По секрету...
— Простите, — ответил Виталик, сглотнув слюну. — А вдруг я не подготовлен? Вдруг истина, открывшаяся вам, слишком для меня ужасна и тяжела?
— Истина не может быть ужасна, — нараспев говорит Агасфер и, вытягивая руку, разжимает пальцы. На клеенку сыплется продолжительный дождь из ногтей. «Наверное, он копил их лет десять!» — думает Виталик со страхом.
— Пускаясь в новое опасное плавание, — шепчет Агасфер, — нужно помнить языком вкус земляники. И тогда ты найдешь нужные слова для той, что встретит тебя в конце пути.
— А кто встретит? — спрашивает Виталик, но Агасфер, уже ничего не слышал, выкладывает из ногтей свой заветный орнамент...
Промаявшись до шестнадцати ноль ноль, Виталик пишет записку Бурнину.
«Бурнин! Гитару взял я, — гласит записка. — И если ты это обнаружишь, ты волен оторвать мне голову. Могу лишь пообещать, что верну се тебе в целости и сохранности. Я надеюсь, что ты не опустишься до дурацких сентенций, вроде: гитара для тебя как женщина и т. п. Вольные пророки из твоего поколения за женщин не держатся».
Подписавшись, Виталик кладет записку на то место, где лежал гитарный кофр. Затем он одевается и, прихватив гитару, уходит, ибо — пора.
Виталику казалось, что земное притяжение вырастает по мере приближения его к цели. Во всяком случае, по дороге гитара стала тяжелее раз в семь, а ноги сделались просто чугунными. Гитару он сдал пока в гардероб, а сам, оказавшись в холле, слегка растерялся.
Холл простирался, ограниченный лишь горизонтом. Золото, парча, алый и бордовый бархат, сердолики и топазы на стенах, рубины на потолке, таком высоком, что под ним могли бы летать самолеты... Этот холл был пастью Левиафана, открытой в вечном зевке. А по нему, в одиночку и группами, перемещались счастливцы-студиозусы, с безразличием олимпийцев попирая ногами все это великолепие, прислоняясь к нему, не замечая его.
Виталик учащенно дышал, стоя у стойки гардероба, в котором могла раздеться, наверное, вся Красная Армия. Номерок от вешалки весил как хороший кастет и был, судя по всему, из чистого золота. Где-то в получасе ходьбы от гардероба распахивались поочередно двери четырех лифтов, обдавая вестибюль снопами серебристых лучей. Виталик нервно сглотнул.
— Четырнадцатый этаж — это я помню, а вот куда дальше? Тут можно заблудиться навсегда!
Но от входных дверей до дверей лифтов уже тянулась муравьиная цепочка из приметных личностей. Многие были в эльфийских плащах и с гитарами. А иные — и без этих атрибутов, но все равно какие-то знакомые. Эти личности тоже не обращали на великолепие никакого внимания.
Виталик пристроился в хвосте чинной компании, которая шествовала церемониальным шагом и задавала тон окружающим. Тон был чрезвычайно торжественный, будто и впрямь направлялись эти гости на придворный бал.
Прямо перед Виталиком, высоко вознеся подбородок, ступала пышная дама в изумительном вечернем платье. Великосветского ее облика не портили даже ортопедические башмаки ядовито-красного цвета, выглядывавшие из-под подола.
По бокам от нее, со спесивостью высокородных оруже- . носцев, шли двое с мечами. Деревянные мечи обмотаны были синей и черной изолентой.
У сверкающего лифтового портала собралась небольшая очередь, в которой все новоприбывшие раскланивались и обменивались приветствиями друг с другом. Спесивцы с мечами стояли широко расставив ноги. Длинная, готического типа, белобровая дева подавала руку для поцелуя краснощекому кавалеру в куртке-«косухе». Толстяк, опираясь на гномский топор, куртуазно разглагольствовал с остролицей карлицей в черном. Карлица через слово произносила «Аш-шназг», что, по-видимому, являлось ругательством.