Поезд, плавно раскачиваясь, пролетал над мостом. Мелькали огни, огни, а внизу сонная река, через силу шевелящая льдинами трупного цвета, чернела у самых берегов. И такое блаженное чувство покоя вдруг охватило Виталика, такое молчаливое торжество, что о «соседе» он и думать забыл.
Перед ним, в сизых лесных тенях, лежала тропа, чуть присыпанная хвоей. Конь ступал по ней спокойным шагом, мерно позвякивая серебряными пряжками на сбруе. Сверху, в прорези древесного полога, падали зеленоватые лунные лучи, подолгу задерживаясь в хлопьях тумана у самой земли. Уютно тянуло дымком, и где-то в стороне, заслышав путника, настораживались у дремлющих костерков лесные бродяги, всегда готовые схватиться за нож или дать стрекача.
Перекликались в чаще сторожевые совы, а время от времени, словно разбуженная ими, какая-то другая птица вдруг начинала сердито и неразборчиво бормотать и хныкать.
Овраги дышали сыростью, настоянной на прелых листьях. Оттуда мерцали иногда холодные глазки гнилушек.
Иногда ему казалось, что кто-то сзади мягко обхватывает его за шею, но это всего лишь ветер, запутавшись в складках плаща, пытался освободиться.
— Хорошо-то как, Господи! — сказал Виталик и без всякой нужды покороче подобрал поводья.
— ...И все же я убежден, что это и в самом деле уже не люди, — говорил Виталик. — Будто и впрямь, по предсказанию братьев-фантастов, человечество поделилось на две неравные части.
Ложкин с отсутствующим видом поглядывал в окно.
А метель то густела, то, напротив, становилась редкой и ленивой, повинуясь капризам невидимого дирижера. Дирижер же этот, во фраке с продранными локтями и без манишки, был совершенно безумен. Из нежнейшего пиано он вдруг с головой срывался в неистовое крещендо, презрительно игнорируя всяческие адажио и скерцо.
Ложкин, следя за этой беззвучной увертюрой, вытягивал губы трубочкой или таинственно улыбался. Он светел и загадочен был сегодня.
— Конечно, — продолжал Виталик, — во вселенском масштабе никакой катастрофы нс будет. Будут только маленькие трагедии. А кого они интересуют?
Внизу, в метели, ходит по кругу шарманщик и крутит медную ручку. На шляпе его покачиваются огромные бумажные цветы.
— Это — поколение, Ложкин, — говорит Виталик. — Поколение, обозначенное эльфийской руной. Ты подумай: через десяток лет дивные будут везде — в политике, в бизнесе, в искусстве... С порогов своих приемных по еле видимым признакам они будут вычленять «своих», отбрасывая или не замечая чужаков.
— Эльфийско-масонский заговор? — осведомляется Ложкин.
— Напрасно ты смеешься, — кипятится Виталик. — Вот, послушай...
Под окном появляется дама в гигантской розовой шляпе. Она протягивает шарманщику грош, а тот, нс замечая подношения, все ходит и ходит по кругу. Дама зябко поводит плечами — прохладно в метели, снег ложится на кисею...
Виталик повествует приятелю о своих злоключениях.
На Эгладоре, спустя два дня после происшествия в университете, к Виталику подошел неизвестный юноша в черных одеяниях. Он долго отирался рядом, приглядывался. будто мерку снимал, — и наконец отверз уста и произнес: «Я тебя астрально уничтожу!» Вот так просто, без объяснения причин.
Виталик, пребывавший тогда в самой пучине депрессии, дал неизвестному в ухо. Тот, поднявшись с земли, тотчас скрылся.
А на следующий день, по дороге в редакцию, Виталик обнаружил в подкладке кармана своего пальто тринадцать черных «цыганских» иголок. Было очень больно и очень глупо.
«Значит, это — война, — думал он, облизывая окровавленные пальцы. — Ну что ж, повоюем».
В этот же вечер, несмотря на бурные протесты какой-то ведьмы из Чебоксар, он повесил над своим «спальным» местом увесистое распятие. «Понятное дело, — размышлял Виталик, — подсунуть иголки могли только на Квартире. Кто-то из этих дивнюков. Но кто?» Установить было сложно, так как никто открытой вражды к Виталику не проявлял.
«Университетская» история старательно обходилась молчанием. «Дивный братец» был тих и вежлив, Уна вроде бы нс сердилась, только Эштвен попросила убрать с видного места резинового Чебурашку и розового поросенка. Виталик подарил их Агасферу, и тот по ночам долго с ними шептался перед тем, как уснуть.
Вообще все дивные обитатели и посетители Квартиры поглядывали на Виталика с подозрительным интересом — так наблюдают за смертельно больными.
На волне этого интереса Эштвен даже позволила Виталику поцеловать себя, когда он провожал ее до дома. Виталик не ощутил ничего, кроме вкуса хинина. Эштвен была озабочена.