Георгий вскочил, соскользнув с камня, попал одной ногой в воду, чертыхнулся и пошел прочь быстрыми шагами.
— Куда же вы? Постойте! — крикнула Ася. — Я же не гоню вас! Простите дуру набитую...
Но Георгий уже исчез, скрылся за деревьями.
— Ну вот, — тихонько сказала Ася. — И что за черти за язык меня тянули?
Она побрела домой и по дороге, стремясь развеять печаль, стала петь одну из своих песен на языке, непонятном ей самой.
Но во рту ее огнем горел вкус корицы, и песня вышла слишком тревожной.
— Он совсем еще мальчик, — прошептала она, когда увидела пустые качели.
Дома было неуютно.
Ася зажгла конфорку и поставила на плиту кофейник.
Тот, кого она придумала утром, возник бесшумно и обнял ее за талию.
— Пусти... Хочешь кофе? — спросила она.
— Хочу кофе, хочу поесть, хочу тебя... — ответил он и сел в кресло.
— Почему ты всегда садился в кресло, оставляя мне табурет? — спросила Ася задумчиво.
— Что значит «всегда»? Ты же сама меня выдумала только сегодня, забыла?
Ася поглядела на него пристально. Он улыбался.
— Я закурю, с твоего позволения, — сообщил он, доставая сигареты.
— А если я нс позволю?
— У тебя сегодня месячные, что ли? — сказал он, щелкая зажигалкой.
— Я догадываюсь, почему это тебя интересует, — голос у Аси стал злым. Она разливала кофе в две чашки и видела, как дрожат ее руки.
— Нет, скорее всего ты ошибаешься. Мне месячные не помеха. Есть же и другие способы. Не будем делать из этого трагедии...
— Нет у меня месячных!—закричала Ася. — Пей свой кофе!
— Нет — так нет, — он отхлебнул, завел к потолку глаза, стряхнул пепел в раковину и вкусно затянулся. — Кофе ты безнадежно передерживаешь, — поведал он, выпуская дым.
— Если тебе что-то не нравится, можешь катиться к черту!
— Ну перестань. Извини и не заводись. Ты ведь злишься на меня за то, что я не появлялся раньше? Верно? Но теперь-то я здесь, с тобой. И мне с тобой хорошо. Чего же тебе еще нужно?
— А мне, мне будет хорошо?
— Будет неплохо.
И было действительно неплохо.
А в два часа пополуночи он ушел. Ася осталась смотреть, как тени на стене занимаются любовью, зная, что сейчас одна из них встанет, заберет со стула призрачную одежду и растворится, а другая тень будет плакать.
В пепельнице под часами заметно прибавилось окурков. Ася выбрала один, влажный от слюны и, лизнув его, ощутила вкус спермы.
На ветке липы, почти заглядывавшей в комнату, дремала горлица, спрятав голову под крыло. В свете луны она была изумрудной. Ася чутьем поняла, что старый кот, дремавший утром на капоте «Москвича», сидит под деревом и пялит на птицу жуткие свои глаза. Совсем уже собираясь заснуть, Ася вдруг услышала с улицы тихое, робкое «скрип... скрип-скрип...» Ошибиться было нельзя.
— Качели, это качели, — забормотала Ася и выглянула глубоко во двор.
Георгий сидел на качелях и курил, выпуская дым из носа. А напротив него стоял, опираясь на трость, длинный седоусый старик из соседнего подъезда. Ася помнила этого старика. Великое количество лет назад он преподавал скрипку в музыкальной школе. Обладал он чудовищно ловкими пальцами. Этими пальцами старик часто перебирал неимоверно длинные четки, составленные из девяносто девяти фасолинок, на каждой из которых была черная буква «о». Ася напрягла слух, но старик говорил тихо. Тогда Ася принялась читать по губам, благо их хорошо было видно под шевелящимися усами. Собственно говоря, старик произносил слова и усами тоже, приблизительно слово через три.
— В мои годы, — говорил старик, — старости не было вообще, а в смерть никто не верил. Гибли от пули, от шашки, от веревки гибли — но не от смерти. Мой дед, например, вообще не умер — его на плечах унес черт. Десять лет после этого в каждом третьем арбузе с его бахчи находили золотую монету... Черт исключительно любил нашу семейку. Мою прабабку Антонину Пжельскую он укусил за пиз...у, за то, что она переспала с ксендзом. Все, кого она нарожала после этого, погибли, утонув в речке Бобровице. Все по очереди. Ее самое, когда ей исполнилось двадцать девять лет, турки посадили на кол. Через три часа после кончины она превратилась в мужчину. Турки из страха сожгли тело прямо на колу...
Георгий сказал что-то, но его лица видно не было. Ася видела только, как под рубашкой шевелятся его костлявые лопатки.
— Память — странная штуковина, — отвечал ему старик, шевеля пальцами в воздухе, будто пытаясь его посолить. — Если девушка, проведя с тобой ночь, запомнит ее точь-в-точь как ты, то ты в свою очередь забудешь эту ночь быстро и навсегда. Зачем обоим помнить одно и то же?