— За полдня. Полная ставка — сто в день. Так вы решились?
Мозжухин кивнул, преодолевая тошноту, выслушал, как пройти на склад, и направился к выходу.
У самого порога, прилипнув ладонью к никелированной дверной ручке, он задержался было, но в спину ему ударил сердитый рык Семицветова: «Кто это?»
Мозжухин втянул голову в плечи и убрался поздорову.
Работа Мозжухина заключалась в следующем. По прибытии он переодевался, точнее — одевал на себя циклопическую мобильную трубку, с большим изяществом выполненную из резины и разных сортов пластика. Наружу торчали только ноги в серых брюках и мальчиковатых сандалиях. Внутри телефона было темно и как-то необыкновенно пахло кислятиной. Иллюминатором Мозжухину служила плоская щель, незаметная снаружи. К этому надо было привыкнуть — ничего не видя под ногами, Мозжухин часто спотыкался и падал. Подняться же без помощи рук да еще под тяжестью телефона было сложно.
Руки доставляли много хлопот Мозжухину. Их невозможно было вытянуть вдоль тела. Приходилось держать их на животе либо за спиной, но тогда уставали плечи. Однако у нахождения рук внутри был существенный плюс — от пота кожа Мозжухина начинала зудеть, но он мог чесаться!
В образе телефона Мозжухин прохаживался взад-вперед у дверей фирмы, которая занимала собою небольшой особнячок на Л***ском шоссе. С десяти до восемнадцати ноль-ноль. Перерыва на обед не было.
— Берите с собой бутерброды и термос, — сказал ему Гоша. — Обеденное время — самое горячее. И не забывайте гостеприимно кланяться! Хоть изредка кивайте в сторону дверей нашей конторы!
Понятное дело, ни кивать, ни тем более кланяться Мозжухин не мог, будучи закованным в телефон. Но странное желание — подойти ответственно к своему делу — заставила Мозжухина проявить изобретательность.
«В конце концов, этот целлофановый монстр кормит меня, — подумал он. — А работа не так уж плоха, в сущности. Я забавляю людей..» И Мозжухин выработал своеобразный книксен, исполненный достоинства и в то же время не без кокетства.
Но дети страшились Мозжухина. А взрослые, если и забавлялись, то как-то сердито. В конечном итоге, приседал он или не приседал — результат всегда был тот же. Люди струились мимо.
«Как же они существуют? — думал Мозжухин. — Почему не разоряются? Платят мне, платят Гоше и Нинель, двум каким-то мальчикам у компьютеров... Чертовщина!»
Мозжухин жевал бутерброд. Когда ноги его уставали, он прислонялся пластиковой спиной к рекламному щиту. В конце дня он, уже переодевшись в обычный свой костюм, подходил к Гоше. Красивый, аккуратно причесанный Гоша в дорогостоящем свитере псевдогрубой вязки презрительно выкладывал на стол купюру. Удивляясь, Мозжухин замечал, что презрение это с каждым днем усиливается и переходит уже в гадливое негодование. Гоша стал злым и иногда снисходил лично поиздеваться.
— Что же вы нынче, господин Мозжухин, плохо работали!— говорил он светлым голосом. — Ходите мало, шаркаете... Три часа стояли у стенда. А? Дам-ка я вам вместо сотни сорок рублей. Впрочем, на бутылку все равно хватит. Или вам нужно две?
Мозжухин молча смотрел в пол, задевая взглядом и краешек стола. На этом краешке рано или поздно все равно появлялась бумажка и, забрав ее, Мозжухин уходил.
Раз, задержавшись за дверью, он услыхал:
— С детства меня раздражали убогие. Как увижу какого-нибудь дауна или паралитика — все настроение насмарку. А Мозжухин этот — еще хуже! Разве можно было дойти до такого? Он же человек! По образу и подобию! Ну не уважаешь ты себя, уважай хотя бы образ и подобие. Тьфу, алкаш!
Так в сердцах говорил Гоша компьютерным мальчикам. Мозжухин расстроился.
Он и раньше подозревал, что все идет как-то неправильно, но не мог сформулировать эту неправильность. Забыл слова — вернее, смысл тех самых, правильных слов.
«Что-то было, тогда, раньше... — Мозжухин, скрытый от нескромных взоров, потирал наморщенный лоб. — Во мне ли самом? В атмосфере? Ну, положим, я был студент, верил... Свобода, «Лед Зеппелин», по морде кому-то дал из идейных соображений... Нет, вздор. Не то...»
Образ, зыбкий, но несомненно прекрасный, находился, предположительно за плотной завесой тумана, состоящего из наложенных друг на друга противоречивых чувств.
Мучительно и напряженно Мозжухин принялся думать, днем и ночью, в постели и в пластиковых своих доспехах. От умственных усилий, кошмарных и бесплодных, он начал сутулиться. Телефон из-за этого здорово деформировался, согнулся, как венская сосиска.
А в голове у Мозжухина стало пощелкивать. Потрескивать. В ушах слышалось завывание — противный писк перескакивал из одной тональности в другую, без всякой логики и склада.