Наконец о нас вспомнили, и от экипажей прискакал нарочный с приказом привезти меня под боярынины очи живого или мертвого. Нарочный так и сказал: «приказала привезти живого или мертвого», а так как я умирать пока не собирался, то поехал туда живым.
Мы с гордым красавцем приблизились к боярыниному выезду. Вблизи все оказалось еще более внушительным, чем на расстоянии. Чего стоил только один боярский вагон, в который оказались запряжены двенадцать лошадей. Я таких могучих сооружений на колесах еще не встречал, Куда до него было и рыдвану, и поповской карете, которым мне доводилось удивляться в восемнадцатом веке.
Неуклюжее сооружение покоилось на четырех осях и здоровенных пушечных колесах, сделанных почти в рост человека. Кроме того, в экипаже было по четыре окна с каждой стороны, застекленных разноцветной слюдой. До гербов наши знатные соотечественники еще не додумались, потому все это великолепие было довольно кустарно украшено аляповатой резьбой по дереву.
Остальные три экипажа были скромнее по размерам, но не менее неуклюжи и странны здесь на узкой, разбитой грунтовой дороге. Вокруг выезда суетилась целая рать пеших слуг, скорее всего, сопровождающих госпожу на своих двоих. Охраняли «комплекс» конные гайдуки, троих из числа которых я уже имел счастье лицезреть. Однако значительно больше, чем охраны, здесь оказалось холопов, всеми возможными способами демонстрирующих свою преданность госпоже. Сделать же это было не так-то просто, окна кареты был закрыты слюдой, и непонятно, наблюдал ли кто-нибудь изнутри за ужимками и ползаньем на брюхах преданных слуг.
Гайдук, доставивший меня вполне живого под боярынины очи, приказал спешиться перед главной каретой и ждать, когда госпожа соизволит меня пригласить для разговора. Это было уже слишком. Такого я не видел даже при царском дворе Годуновых, по сравнению с тем, что было здесь, бывшим, на мой взгляд, довольно простым и демократичным. Конечно, и там выделывались: бояре и приближенные водили юного царя под ручки, но в основном там была чистая показуха и исполнение правил протокола. Здесь же какая-то неизвестная боярыня устраивала себе императорский выезд, да еще пыталась унизить ожиданием у кареты случайного проезжего.
– Передай боярыне, – сердито сказал я какому-то активному холопу, попытавшемуся стащить меня с лошади за ногу, – если она хочет со мной поговорить, то пусть выйдет сюда. Мне до нее нет никакого дела!
Говорил я это нарочито громко, так, чтобы услышали в карете, а когда пара ретивых слуг полезла к моему донцу, навел на них пистолеты с дымящимися фитилями. Такого намека оказалось достаточно, чтобы отбить охоту выслуживаться даже у самых верных холопов.
Как оказалось, моё заявление в главной карете услышали и твердую позицию оценили. Только что я собрался ехать дальше, как из дверцы кареты выскочило и сбежало по высокой лестнице вниз существо прекрасного пола в таком боевом макияже, что я едва удержал на месте лошадь. Лицо существа было белее мела, щеки пылали багрянцем, черные, широкие брови начинались от переносицы и доставали до ушей.
Остальные прелести красоты несказанной я оценить просто не успел. Коралловые (или как их там еще называют?) губки раскрылись, и из них полетели пулеметные очереди визгливых фраз. Смысл всей этой тирады был в том, что я невежа и нахал, который не может оценить чести, которую ему оказывают, призвав под ясные очи самой боярыни Марии Алексеевны.
Кто такая эта великая Марья Алексеевна, я не имел понятия и не совсем понимал, чего ради ко мне пристают. В конце концов, разбойники, сидящие в лесу, не повод, чтобы заставлять случайных путников ждать аудиенции возле боярской избы на колесах.
Чернобровая красавица, между тем, продолжала пронзительно вопить, как становилось понятно из текста, исполняя панегирик в честь своей хозяйки, дабы та поняла и осознала и свое величие, и восхищение, которое она вызывает у своей верной холопки.
– Эй, ты, – грубо оборвал я достойную женщину. – Заткнись и позови свою хозяйку!
Такое неуважение не смогла бы снести никакая женщина, но моя новая знакомая почему-то заткнулась и шустро вернулась в карету, что лишний раз подтвердило: понятие холопства не имеет половых различий. Только что исчезли из вида желтые сапожки и полные икры радетельницы боярского величия, как в дверях кареты возникло новое прелестное видение, теперь, как я понял, сама госпожа. Боярыня была дамой лет сорока с полным, круглым лицом, так же, как у придворной красавицы, украшенном всеми цветами радуги. Большего о ее внешности я ничего сказать не смогу. Все остальное состояло из мехов, шелков и парчи. На мой вкус, для жаркого лета вот так, за раз надевать весь арсенал женской привлекательности было тяжеловато. Но, как известно, о вкусах не спорят.
Мария Алексеевна с высоты своего положения (карета была так высока, что я, даже сидя на крупном коне, оказался ниже ее колен) сверху вниз осмотрела меня и вяло махнула рукой, что, скорее всего, означало приглашение.
Отказать даме, тем более такой яркой, я не мог и потому спрыгнул с коня и вбежал по приставной лестнице наверх, в карету. Сама боярыня уже сидела в золоченом деревянном кресле, напоминающем трон, по стенкам кареты на узких скамейках располагались фрейлины. Внутреннее убранство кареты оказалось совершенно дурацкое, было непонятно, как бедные женщины вообще могут путешествовать в этой тряской громадине.