– Так дошли же уже, чего назад тащиться, что тут, кабаков мало?
– Нет, меня лошадь ждет, я за ней, – сказал я, так и не приобщившись к событию, попавшему в учебники истории.
– Ладно, пошли вместе, а то еще подумаешь, что мы тебя в трудную минуту бросили, – сказал кто-то из новых товарищей.
Мы вернулись к трактиру, где меня ждал донец.
– Зайдем, – предложил правдолюб.
– Мне нужно домой, – ответил я, интуитивно чувствуя, что со вторым обедом мне не совладать.
– Ну, что ты за человек, куда ты все время рвешься, – упрекнул политик. – Пошли лучше посмотрим, как Ваське Шуйскому будут голову рубить.
– Какому Ваське? – заинтересовался и правдолюб.
– Да там, одному, – махнул рукой политик, – а правда говорят, что есть страна, где курное вино не пьют?
– Верь больше всякой брехне, как же там смогут люди жить?
Пока приятели решали это важный вопрос, я влез на коня и стукнул его по бокам пятками. Он послушно куда-то пошел.
– Ты куда это направляешься? – спросил я его, но он не ответил, только мотнул головой. Я обиделся и задремал.
На мое счастье на этом транспортном средстве заснуть было можно даже без подушек безопасности. Донец не хуже меня знал дорогу в свою конюшню.
Утром меня разбудили мухи. Этот бич дохимической эпохи в летнее время превращал человеческую жизнь в сплошную борьбу с докучливыми насекомыми. В городе, где везде рядом с жилищами обитали домашние животные, они плодились в таком количестве, что спастись от них можно было, только наглухо законопачивая дома, что было практически невозможно. Мне кажется, что Пушкин только из-за того любил осень, что только с наступлением холодов его переставали доставать насекомые.
Я боролся за остаток утреннего сна, а мухи дружным хором-жужжали у меня над головой, норовя влезть под холстину, в которую я закутался. Наконец это мне окончательно надоело, и я освободился от сермяжной простыни и слегка приоткрыл глаза. Первое, что я увидел, было недовольное лицо Натальи, Она по каким-то признакам определила, что я проснулся, недовольно сказала:
– Вместо того, чтобы отвезти меня в Подлипки, ты напиваешься, как, – она, наверное, хотела сказать: «свинья», но не рискнула и обошлась неопределенным эпитетом, – как не знаю кто!
Напивался я крайне редко, за время нашего знакомства такое случилось в первый раз, и везти ее в Подлипки я не обещал.
– Мне не понравилось, как ты вчера грабила торговцев, – не оправдываясь, выдвинул я версию своего неадекватного поведения.
– Я никого не грабила! – резко ответила она. – Они сами мне все дарили!
– И часто тебе делают такие дорогие подарки?
– Часто, – буркнула она, – вставай, нам уже нужно ехать.
– Я никуда не поеду! То, что тебе померещилось, что отец умер, еще не повод лезть в пасть твоего ненормального отца. Тебе мало того, что он с тобой сделал?
– Если ты не поедешь со мной, то я поеду одна!
Мне после вчерашнего было так муторно, что ни спорить, ни ссориться не было никаких сил, поэтому я промолчал и опять прикрыл лицо концом холстины.
Тогда моя прекрасная подруга пошла самым проторенным путем, она заплакала. Плач был тихий и ненавязчивый. Наташа лила слезы почти беззвучно, только изредка всхлипывала и шмыгала носом. Слышать это в том состоянии, в котором я тогда пребывал, было трудно. Пьющие товарищи, страдающие похмельным синдромом, меня поймут. Я терпел, сколько мог, потом сел на наших полатях и задал вопрос, на который не бывает ответа:
– И чего ты плачешь?
Как и следовало ожидать, она на вопрос не ответила, но выдвинула версию своей вселенской тоски:
– У меня умер папа, а я не могу с ним проститься!
– Откуда ты знаешь, что он умер?
– Оттуда! Знаю, раз говорю!
Вопрос нужно было как-то решать. Я уже понимал, что если запутаюсь в семейных отношениях, то о моей «благородной миссии спасителя отечества» можно будет забыть. Другое дело, что пока, в начале царствования сомнительного царевича Дмитрия, никаких особых событий на Руси не происходило. Опять-таки, если верить историкам, реконструировавшим события этого времени по скудным летописным материалам и свидетельствам заезжих иностранцев.
– Хорошо, – скрепя сердце, сказал я, – как только мне станет лучше, я отвезу тебя к твоему покойному папе!
– Правда! – обрадовано воскликнула Наташа, разом забыв о слезах. – Принести тебе рассола?
– Принеси, – миролюбиво согласился я, зная из опыта, что лучше уступить, чем изнурять себя в нескончаемой семейной войне.
– Я мигом! – воскликнула она и, повернувшись на месте, так что раздулся подол нового сарафана, умчалась к квартирным хозяевам добывать огуречный рассол.
Пока Натальи не было, я оделся, умылся, почистил зубы тайной, чтобы не смущать аборигенов непонятными действиями, зубной щеткой, разогнал Ваню за плохую ковку донца, – заведовать лошадиным хозяйством была его святая обязанность, и уныло ждал, когда мне полегчает. Лучше всего было бы полечить похмелье некоторым количеством водки, но одна мысль о жутком сивушном запахе местных спиртных напитков отвращала душу от алкоголя.
– Ну, что там у них нового? – спросил я девушку, когда она принесла кружку мутного рассола.
– Поляки по Москве безобразничают, – ответила девушка, сочувственно наблюдая, как я медленно цежу кислую, умиротворяющую внутренний пожар жидкость.
– Это которые вместе с царем пришли?
– Да, ходят по улицам и задирают москвичей. Говорят женщинам от них отбоя нет.
– Поляки они такие, всегда пижонами были, – подтвердил я, хотя никаких доисторических поляков никогда и в глаза не видел. Знал о них по произведениям Гоголя, писателя гениального, но не утруждавшего себя ни исторической достоверностью, ни излишней ученостью.