С каждым днём она спит всё хуже. И я вместе с ней, потому что дрожу от страха, слушая хриплый кашель. У неё что-то клокочет и булькает в груди, и этот звук наводит на меня оцепенение. Если засну — случится что-то страшное. Я не сплю вот уже третью ночь. Щипаю себя до синяков, набираю воды в рот и всё слушаю-слушаю-слушаю. Веки слипаются. Если закрою глаза хоть на секундочку — всё пропало. Поэтому я таращусь в зыбкую темноту, в которой притаились чудовища. Их силуэты толпятся вокруг незримой черты.
Засну — и все они ринутся к нам, разорвут на кусочки, запустят склизкие щупальца в волосы. Я должна быть как Трина-из-Брина, как ведьмочка Мэлли, как смелая принцесса Одельгра, которым нипочём такое испытание.
Но на четвёртый день сон набрасывается исподтишка и утаскивает меня в свои сети. Я борюсь с ним так отчаянно, что слышу сквозь сон, как мама кричит на кого-то: «Клянись! Посмотри мне в глаза и поклянись, что позаботишься о ней!»
Но когда просыпаюсь (почему я на кресле?), лупаю тяжёлыми после сна веками, её рядом нет. Мужчина с лисьими глазами, что часто приходил к нам раньше, заявляется снова. Он снуёт по комнате, роется в узелках, заглядывает в пустой сундук. Я не люблю его. Тихонько сползаю на пол и прячусь между стеной и шкафчиком, но он вытаскивает меня оттуда.
— Идём-ка, — говорит он с улыбкой, которой я совсем не верю, — твои новые куклы совсем тебя заждались.
Я не хочу новых кукол, но старых нигде нет. Постель накрыта светлым полотном, а под ним кто-то прячется. И пока меня тащат на улицу, я всё оборачиваюсь, жду, когда мама выскочит из укрытия и засмеётся, как делала раньше.
Но её всё нет и нет. Уже и ледяной дождь каплет за шиворот, и дверь скрылась из виду за чужим забором. Она там, думаю я. Она не могла никуда уйти без меня. А если ушла, то не сможет меня найти, когда вернётся! Я задыхаюсь от плача, рвусь из рук, бьюсь, как пойманная рыбка — мужчина с лисьими глазами злится и дёргает сильнее. Я ему не нравлюсь, никогда не нравилась. Он держит меня одной рукой, потому что в другой шкатулка с мамиными блестяшками.
Тьма снова клубится. Новый разрыв тёмных туч.
Женщина в чёрной одежде сидит за столом в тусклом свете, ковыряется в деревянной миске. Она поворачивает голову на скрип двери и вскакивает, стул падает на пол.
— Живой?.. — выдыхает она, тянет руки ко рту. И тут круглые глаза обращаются на меня.
От её взгляда душа уходит в печёнки. Чёрная, как ворона, с растрёпанным гнездом волос и родинкой у длинного носа, она кажется мне настоящей ведьмой. Радость в её лице меркнет так же быстро, как солнце падает за гребень Синих гор.
— Где моя мама? — спрашиваю я, чтобы никто не забыл о главном. Но они не спешат отвечать, занятые яростной перепалкой.
Какое-то время мы живём втроём. Я считаю дни, чтобы рассказать маме, когда она придёт забрать меня, как долго ждала. А потом, когда мужчина с лисьими глазами уходит среди дня после громкой ссоры и больше не возвращается, перестаю.
Потому что Аменда рассказывает мне, что к чему. Без обиняков, как у деревенских и принято.
— Теперь я тебе заместо мамки, — говорит она хмуро, когда я перестала размазывать слёзы. — Свалил этот чёрт, да и хрен с ним, только харчи мои жрал. Надоело мне в этой поганой дыре торчать: если не град, так снег, а не снег, так дождь. И хозяин дерёт в три шкуры за эту хибару, а сам даже крышу всё никак не починит. Так что соберём манатки, да двинемся на восход. Там городов много, житьё, говорят, привольное.
Я и половины не понимаю из того, что она говорит. Только чувствую, что жизнь моя повернула и назад уже не вернётся. Никто больше не будет играть со мной в прятки и хлопки, никто больше не расскажет все сказки, какие только есть в мире. Никто не обнимет и не шепнёт на ушко, что всё будет хорошо.
А я бы всё равно не поверила. Потому что хорошо уже ничего не будет.
Серое марево затмевает пустой очаг, помятый котелок с жидкой похлёбкой, сгорбленную спину Аменды, соломенную плетёнку, заменившую кукол. Всё это тонет в густом мраке, угольные спирали подхватывают лёгкое тело и выносят на свет.
Глаза режет, я щурюсь, смаргиваю невольные слёзы. Голубые обои, обивка в полоску. Лорд Морнайт сжимает мою ладонь и с беспокойством заглядывает в лицо.
— Как долго это длилось? — спросила я, пытаясь усмирить чехарду в голове. В груди тяжело, будто камень положили сверху, приходится несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы избавиться от давящего чувства.
— Пару минут, не более.
На моё изумление ответил не он, а генерал, что пристально наблюдал из кресла: