Верховная власть над архипелагом сосредоточивалась в руках испанского генерал-губернатора, который, будучи главным военачальником, именовался и капитан-генералом. Ему предоставлялись самые широкие полномочия, ибо при тогдашних средствах связи управлять непосредственно из Мадрида было невозможно. Даже королевские указы вступали в силу только после его одобрения, т. е. он самостоятельно решал, применим ли тот или иной указ в конкретных филиппинских условиях.
Чтобы как-то бороться со злоупотреблениями генерал-губернаторов, корона посылала в колонию ревизоров и помимо того в конце срока службы генерал-губернаторов проводила расследование их деятельности, без чего эти чиновники высокого ранга не могли получить нового назначения. Контроль, однако, был недостаточным, и, как правило, они использовали свои посты для личного обогащения. Поэтому их часто отзывали — с 1565 по 1898 г. на Филиппинах сменились 116 генерал-губернаторов, а только за период с 1835 по 1897 г. — 50 (т. е. каждый служил в среднем чуть больше года). Естественно, в таких условиях ни о какой преемственности в деятельности высших колониальных чиновников говорить не приходилось. Дела не доводились до конца, редкие положительные начинания не претворялись в жизнь.
Созданная колонизаторами система управления охватывала всю страну. Различные народности Филиппин страдали от одного и того же зла, подчинялись одним и тем же лицам, должны были соблюдать одни и те же законы. Это явилось сильным объединяющим фактором.
Однако объединение не было результатом развития исстари сложившихся форм организации общества, оно было проведено насильственно извне и осуществлялось варварскими способами. Испанцы отнюдь не ставили своей целью образование филиппинского государства — они думали исключительно об эффективности колониального режима.
Особое место в системе угнетения принадлежало церкви и монашеским орденам, сыгравшим зловещую роль в филиппинской истории. — Духовная власть выступала реальной политической силой и постоянно оспаривала права светской. Корона боялась укрепления и той и другой и была не прочь сознательно стравливать их, сохраняя за собой последнее слово. Исполнительная власть, принадлежавшая генерал-губернатору, была бессильна перед церковной (известной автономией пользовались суд и фиск, подчинявшиеся Мадриду). Борьба между ними шла непрерывно, причем часто принимала крайние формы. Один губернатор был растерзан фанатичной толпой, которую вели монахи, другой — публично обесчещен и сослан на отдаленный остров, где провел пять лет, тщетно пытаясь связаться с Мадридом, третий — брошен в подземелья августинцев. Один архиепископ был заключен в казематы манильского форта, другой подвергся нападению губернаторских солдат, и напрасно он, цепляясь за алтарь, твердил о неприкосновенности священнослужителей, это его не спасло.
Но вообще церковь почти всегда брала верх. Удаленность от метрополии позволяла монахам игнорировать даже те скромные ограничения, которые налагались на них законом и уставами их собственных орденов. Сначала на Филиппины прибыли августинцы, затем появились францисканцы, иезуиты и доминиканцы. О последних здесь говорили не без иронии: они, свято чтя привычки основателя ордена, уговаривали филиппинцев, народ очень чистоплотный, не мыться, в чем, правда, не преуспели. Монахи отличались распущенностью: в документах орденов той эпохи часто фигурирует словечко донхуанисмо — «донжуанство», свидетельствующее о неподобающем поведении «братьев». (Это было настолько распространенным явлением, что выражение «монашеский ублюдок» и сегодня часто встречается на архипелаге.)
Место приходских священников в стране почти всегда занимали монахи (черное духовенство), хотя на эту должность в соответствии с установлениями церкви могли назначаться исключительно представители белого духовенства, подчиненного епископам и архиепископам. Монахи признавали только власть своих орденов, руководство которыми осуществлялось из Рима, и были практически свободны от какого бы то ни было контроля. Они не раз оказывали неповиновение даже манильскому архиепископу.
По решению испанского Совета Индий колония была поделена между орденами, ставшими главными участниками колониального грабежа. Они сосредоточили в своих руках большие земельные владения (в наиболее плодородных провинциях — почти половину земли) и широко использовали принудительный труд на строительстве церквей, монастырей и часовен. Именно от монахов больше всего приходилось терпеть и трудящимся и касикам. Тупые и невежественные, они притесняли принсипалию, парализуя все ее начинания.
Население активно выступало против засилья орденов, считая, что монахи извращают «слово божие», однако при этом оставалось правоверными католиками. Антимонашеские настроения еще не свидетельствовали об антикатолических. Характерен документ конца XIX в., представляющий собой манифест революционного правительства, — «К храбрым сынам Филиппин». В нем, в частности, говорится: «Посмотрите на наши алтари, оскверненные монахами, которые превратили святыни в средство жестокой эксплуатации. Монах не думает о бедных, не стесняет себя моральными ограничениями — его интересует только золото, которое он получает за крестины, венчание и похороны. Для него филиппинец без денег — неверный, язычник, дикарь, не заслуживающий святых даров, чье тело можно, как падаль, бросить собакам и воронам. Только богатые не умирают без причастия». В манифесте отчетливо видна ненависть к монахам, но в нем же сквозит и уважение к религии.
Власть орденов исключала возможность действительно прочного союза местной олигархии с завоевателями, тем более что и со стороны колониальной администрации эта олигархия редко встречала сочувствие. Во время некоторого экономического подъема, начавшегося в XVIII в., принсипалия смогла накопить значительные богатства. Но ее предпринимательская деятельность наталкивалась на высокомерное сопротивление испанских чиновников. Косность их превосходила всякое разумение[15]. О мытарствах, которые приходилось терпеть местным предпринимателям, писал Хосе Рисаль: «Филиппинцы… пытавшиеся заняться коммерческой деятельностью в нашей стране, знают, сколько документов, какое количество аудиенций у разных лиц, сколько гербовой бумаги и какие чудеса терпения требуются для того, чтобы получить от властей разрешение на открытие предприятия. Приходится рассчитывать на добрую волю одного чиновника, на влияние другого, на хорошую взятку третьему для того, чтобы заявление не положили под сукно, а затем на подарок следующему по чину должностному лицу, чтобы он передал бумагу начальнику. Податель заявления молит бога ниспослать одному чиновнику хорошее настроение и время для того, чтобы он прочитал и рассмотрел заявление; другому — способность понять целесообразность сделанного предложения; третьему — неглупую голову, чтобы он не усмотрел в задуманном деле мятежных целей. Он молит всевышнего, чтобы не все чиновники были заняты на купаниях, на охоте или игрой в карты с преподобными отцами-монахами в монастырях или загородных поместьях. Помимо этого нужны огромное терпение, знание всех ходов и выходов, масса денег, множество поклонов, целый ворох подарков и решимость до конца посвятить себя одному этому делу».
Хотя касики до известной степени были порождены колониальным режимом и участвовали в ограблении трудящихся с соизволения испанских властей, в монахах и колониальных бюрократах они видели не охранителей своих прав на эксплуатацию, а людей, ограничивающих эти права, людей, унижающих их достоинство. И не случайно именно принсипалес возглавили антиколониальное движение. Выступая против испанцев, они считали себя выразителями интересов всех филиппинцев, и это в значительной степени соответствовало действительности, так как злейшим врагом всего парода был колониальный режим. А когда представители принсипалии получили доступ к образованию и в стране начала складываться местная интеллигенция, антииспанские настроения приняли еще более выраженный характер.
До середины XIX в. испанцы неуклонно проводили политику недопущения местного населения к образованию, противясь даже тому, чтобы филиппинцы изучали испанский язык (к моменту завоевания архипелага американцами им владело лишь 10 % населения). Они считали, что просвещение откроет глаза жителям островов на их бедственное положение. Один монах утверждал, что стоит туземцу помыслить о чем-нибудь кроме своего буйвола, как он тут же становится врагом короля и самого господа бога. Анонимный филиппинский автор (1821 г.) таким образом конструировал ход рассуждений испанцев: «Если мы позволим индейцам изучать испанский язык, некоторые из них могут усомниться в нас… Они будут понимать то, что мы говорим, начнут спорить с нами и писать против нас. Если мы позволим им процветать, они станут слишком богатыми, возомнят себя равными нам, сочтут себя достойными сидеть рядом с нами, есть за одним столом, станут домогаться важных постов, выдвинут из своей среды руководителей. Не позорна ли такая перспектива? Итак, чтобы они и далее пребывали в жалком состоящий, чтобы они прозябали в бедности, верно служили нам, не надо учить их испанскому языку, пусть остаются невеждами, пусть говорят на варварском языке и обмениваются дурацкими мыслями, пусть у них никогда не будет богатства, пусть они испытывают постоянную нужду».
15
К слову сказать, подобное отношение к делу все еще не исчезло. Не раз приходилось слышать жалобы на то, что в учреждениях необычайно трудно получить подпись на любую бумагу.