…Полицейский каждое воскресенье слушает проповедь о недопустимости взяточничества, регулярно исповедуется и вообще считает себя добрым католиком. И он же собирает тонг[19] с лавочек, находящихся в его районе. Полицейский имеет понятие о честности и справедливости, однако убежден, что деньги с владельцев берет совершенно законно: ведь он охраняет их, следовательно, естественна и благодарность. Жалованье не в счет, нужны еще близкие, личные отношения, показателем которых и служит тонг. Опять-таки «такова жизнь».
Можно привести тысячи аналогичных примеров из самых различных областей жизни. Если вы укажете на непоследовательность поступков, это скорее всего вызовет недоумение или вам попытаются объяснить все слабостью человеческой натуры (Акó ай тáо лáманг — «Я всего лишь человек»). Однако дело не просто в человеческой слабости. Последняя выражается в отклонении от единых, общепринятых норм поведения и сопровождается ощущением дискомфорта, чувством вины, воспринимается как угроза целостности личности. В данном же случае допустимо говорить о двух наборах правил поведения, причем оба считаются нормальными. Происходит нечто вроде переключения с одного на другой. Если продолжать настаивать на том, что в поступках видна явная несообразность, недоумение сменится раздражением, затем последует: «Вы ничего не смыслите в жизни» и традиционное «такова жизнь».
Акцентировать внимание на нелогичности, несовместимости действий, продемонстрировать их — худшее, что можно сделать. Это будет истолковано как бесцеремонное вторжение во внутренний мир, грубейшее нарушение норм пакикисама и способно вызвать болезненный взрыв чувства гордости. Подсознательно, видимо, подобная опасность всегда ощущается, что проявляется, в частности, в инстинктивном стремлении держаться подальше от лиц, которые как бы персонифицируют обе линии поведения: от священника и от знахаря, причем больше от первого, потому что знахарь как-никак «свой человек».
Слишком активное вмешательство в те дела, которые филиппинец считает личными, приводит даже к смене церкви. Вот характерный разговор с одним крестьянином, перешедшим из католичества в протестантство, а затем снова ставшим католиком:
— Почему ты опять принял католичество?
— Мне не понравилось у протестантов. Пастор все время требовал, чтобы я что-то делал, а чего-то не делал. Я просто не мог выполнять его требования.
— Но разве у католиков не то же самое?
Конечно нет. Патер не сует нос в наши дела. Он не приходит в мой дом и не говорит: «Так надо, а так нельзя». Видите ли, он живет далеко и только наезжает сюда. А протестантский пастор живет в нашей деревне. Он приходил ко мне каждый день. Это очень неудобно.
Из этого диалога с очевидностью вытекает, что католический патер предпочтительнее протестантского пастора по той причине, что «живет далеко» и не особенно следит за жизнью паствы.
По филиппинским понятиям, достойный священнослужитель не должен смешиваться с прихожанами. Ему надлежит соблюдать дистанцию, иначе он понизит свой престиж, да и прихожанам будет неловко. Неприятие личности священника порой принимает крайние формы: родственники умирающего, например, предпочитают оставить его без причастия — настолько нестерпима для них мысль о том, что духовник придет в их дом. Порождено такое отношение причинами не только религиозными. С самого начала насаждения христианства носителями новых идей были прежде всего испанские монахи, и филиппинцы встретили их крайне враждебно. Они инстинктивно чувствовали, что есть вещи, о которых тем знать не должно, — в первую очередь, конечно, о соблюдении некоторых языческих обрядов. Монахи в течение всего периода испанского владычества жаловались на «заговор молчания» со стороны местного населения. Человек, сообщавший им о сугубо филиппинских делах, подвергался остракизму. «Заговор молчания» был настолько всеобщим, что любые меры борьбы с ним оказывались неэффективными. Даже поощрение анонимных доносов не дало желаемых результатов.
И сегодня филиппинцы видят в служителях церкви людей, насильственно над ними поставленных, и крайне неохотно допускают их в свою жизнь. Священники пытаются объяснить изоляцию от верующих соображениями морали, благопристойности, стараются выдать ее за свидетельство уважения к ним. По существу же это именно отчужденность, интеллектуальная отчужденность (проповедники излагают абстрактные теологические идеи, почти ничего не говорящие прихожанам), а также нравственная и эмоциональная. Если даже священник не иностранец, то в девяти случаях из десяти он воспитывался в закрытом учебном заведении и потому не связан по-настоящему с верующими, не знает их забот и не способен понять их. Многое он не приемлет в реальной жизни простого тао, многое вызывает его неудовольствие, поскольку не согласуется с учением церкви. Но и сам он оказывается в положении отверженного, на него смотрят как на чужого и предпочитают не иметь с ним дела. К нему относятся с почтением и следуют его указаниям, но только в одной довольно узкой сфере, касающейся выполнения обязательных требований католицизма, в прочие же области жизни ход ему заказан. Иногда его просто боятся, как боятся колдуна, могущего наслать порчу. Существует поверье, что у священников огненный язык и произнесенные ими слова осуждения приносят человеку несчастье, а потому лучше им не перечить.
Мне довелось присутствовать на одном семейном торжестве, куда был приглашен монах-иезуит. Мои добрые знакомые чувствовали себя скованно — им было явно не по себе. Напротив, обутый в крепкие армейские башмаки иезуит в белой сутане держался весьма непринужденно: пил вино, курил, всех, даже хозяина дома, покровительственно похлопывал по плечу, был крайне энергичен и, никого не спрашивая, присвоил себе функции распорядителя вечера: назначал, кому петь, кому читать стихи и т. п. Он нисколько не сомневался в своем праве командовать, да и присутствующие, похоже, не оспаривали этого права. И тем не менее между веселым иезуитом и гостями стояла незримая стена отчужденности. Он говорил с ними скорее не как добрый пастырь с паствой, а как добродушный фельдфебель с новобранцами, в основе же угадывалось отношение колонизатора к «туземцам». Иезуит был филиппинцем, но он унаследовал от своих предшественников высокомерие, и никакая кажущаяся доброжелательность не могла скрыть его.
Вообще многое напоминает о том, что христианство, как и другие явления, принесенные с Запада, было навязано насильственно. За долгие годы иностранного владычества его внедрили в душу филиппинца. Однако и прежние представления остались, они оказались только потесненными, загнанными внутрь. Христианские идеи образовали как бы верхний уровень сознания: верующий может связно говорить о них, облекать данные идеи в слова и предложения — этому его научили в школе и церкви, и именно это обычно бросается в глаза наблюдателю.
Глубже лежит другой уровень, не всегда соприкасающийся с первым. Его составляют традиционные правила, нормы и убеждения, которые в не меньшей, а скорее в большей степени регулируют поведение филиппинца. Их ему не преподают, их он просто получает в готовом виде из жизни. Они с трудом вербализуются, т. е. почти не выражаемы связными словами и предложениями (настолько они кажутся привычными), но зато легче актуализуются, т. е. превращаются в конкретные дела и поступки.
Проповедник в церкви, учитель в школе требуют одного, а жизнь требует другого. Можно запомнить наставления проповедников или учителей, но поступать согласно полученным от них советам совершенно невозможно. Так и остаются эти уроки мертвым знанием, догмой, но не руководством к действию (отсюда жалобы на слабую эффективность наставлений и проповедей). Со стороны все это выглядит как крайняя непоследовательность, поскольку между тем, что верующий говорит, и тем, что он делает, между тем, что должно быть, и тем, что есть, образуется разрыв.
19
Этим словом (вероятно, китайского происхождения) обозначается любая мелкая взятка. В стране ее берут и дают на каждом шагу. Существует чуть ли не легализованная такса: владелец частной машины, например, за нарушение правил платит 5 песо (разумеется, не получая квитанции), шофер такси — 2 песо. Обычно между полицейским и задержанным происходит разговор, малопонятный для непосвященных. Первый начинает с жалоб: «жизнь тяжела» и «такова жизнь» — это значит, что он ждет платы (сказать в лоб — бестактность). В ответ задержанный говорит, что у него есть адвокат.
— А кто твой адвокат? — оживляется полицейский.
— Мабини.
— Жаль. Вот если бы Рисаль, тогда другое дело.
Расшифровывается это так: Мабини (деятель филиппинской революции) изображен на бумажке в 1 песо, Рисаль — на бумажке в 5 песо. Никто не задет, ничто не нарушает принцип пакикисама. Если дело серьезнее, то в адвокаты приглашается Магеллан — банкнота в 50 песо. На Филиппинах в ходу даже такие слова, как