Национальная школа является филиппинской только по названию. По содержанию и методам обучения она американская и потому воспринимается как нечто чуждое, не имеющее касательства к жизненной практике. Школа всегда служит важным инструментом социализации, включения личности в общество. Здесь же этот инструмент резко противоречит другим, прежде всего семье. Ценности, которым учит местная школа суть ценности развитого капиталистического общества. В ней говорят о гражданском долге, пропагандируют культ личного успеха, пытаются привить уважение к труду, утверждая (в соответствии с протестантской этикой), что только так человек может добиться успеха. Для филиппинцев же важен не гражданский, а «внутренний долг», преуспеяние немыслимо без помощи «сильных людей» и лишь связи с ними открывают «путь наверх».
Все вроде бы относятся с глубоким уважением к тому, чему учит школа и в то же время внутренне не принимают ее установок: о них, как и о религии, охотно говорят, но им не следуют. Человек с пафосом рассуждает о гражданских добродетелях, однако жизнь не требует их проявления. Необходимо и достаточно признавать лишь принципы утанг на лооб, хийа и пакикисама, т. е. добродетели не гражданина — члена общества, а человека — члена родового коллектива.
Все это неизбежно отражается на положении учителя. Он пользуется почти таким же уважением, как священник, но, подобно ему, не может похвастать особой результативностью своих трудов. Тао прислушивается к его советам, однако не дозволяет ему войти в свой внутренний мир. Учитель учит тому, «чего в жизни не бывает», — такова уж его обязанность. Опыт резко расходится с тем, что написано в книгах.
Наибольшему воздействию американской культурной традиции подвергается филиппинская интеллигенция — конечный продукт принятой системы просвещения. Это особенно справедливо по отношению к той ее части, которая получает образование в США. Молодой человек волей-неволей усваивает новые взгляды, новые идеи, новые нормы поведения. Окончив обучение и начав практическую работу, он вдруг обнаруживает, что между его новыми устремлениями и филиппинской реальностью существует разрыв, который печем заполнить.
Простой тао выучивает немногое и не задумывается над противоречием между «сущим и должным». Интеллигенция же ощущает это противоречие в полной мере, что ставит ее в чрезвычайно сложное, можно даже сказать трагическое, положение. Она признает, с одной стороны, традиционные ценности, посредством которых филиппинцы с незапамятных времен осмысливали свое существование, с другой — ценности западной культуры, прежде всего достижения в области науки и техники, и страстно желает, чтобы они стали достоянием народа. Однако обе эти системы ценностей во многом не согласуются, установки, по которым интеллигенция ориентирует свое поведение, из-за их разнородности сталкиваются, порождая внутреннюю напряженность, конфликт. Интеллектуальные построения, которыми она пытается оправдать свое существование, рушатся при первом же соприкосновении с действительностью. Она не знает, к чему «приписаться»: на родине ее воззрения отвергаются, чуждыми они остаются и для представителей американской культуры.
Тема трагизма интеллигенции проходит через всю современную художественную литературу. Типичный герой многих произведений — молодой человек, вернувшийся из американского колледжа и преисполненный самых радужных надежд. При соприкосновении с действительностью эти надежды рушатся, и он либо отказывается от «американского наследства», либо, будучи не в силах вынести противоречия между идеалом и реальностью, кончает жизнь самоубийствам.
Отторжение от родной среды, разрыв с практической деятельностью, психологией коллектива, в котором все прочно связаны, переживается крайне тяжело. Если раньше почти вся жизнь человека регламентировалась господствующими верованиями и обычаями (индивидуальные представления, конечно, есть и в родовом коллективе, но там они играют ничтожную роль сравнительно с коллективными), то теперь привычные ориентиры исчезают, он вдруг обнаруживает пустоту и испытывает горькое чувство потерянности. В подобном положении он готов ухватиться за что угодно, лишь бы вновь обрести себя — лучше всего за такие идеи, которые с порога отметают его прежнее существование, снимают с него бремя мучительных поисков и указывают ему «врага». Этим, как представляется, до известной степени можно объяснить притягательность маоцзедуновских идей для части местной интеллигенции. Не случайно пропекинские раскольники имеют влияние прежде всего на учащуюся молодежь и образованные слои.
Если в развитых капиталистических государствах мелкий буржуа, исторгнутый из общества, впадает в отчаяние и готов прибегнуть, к самым радикальным средствам, предлагаемым «сверхреволюционными теориями», то в развивающейся стране, подобной Филиппинам, отчаяние человека, исторгнутого из среды людей с общинной психологией, еще более велико. Он становится легкой добычей тех, кто, не апеллируя к разуму, обращается к эмоциям и зовет к «решительным действиям», направленным на «немедленное разрушение существующего порядка». Есть ли в данное время условия для таких действий, могут ли они дать сколько-нибудь положительный результат, не приведут ли к ухудшению положения тех самых масс, от имени которых выступают эти люди, — даже постановка подобных вопросов воспринимается как отклонение от «революционного поведения».
«Главное — действовать» — так объяснял мне один промаоистский молодежный «вождь» в студенческой столовой Филиппинского университета. На вопрос, почему же так мало делается для привлечения масс — ведь в конце концов буржуазная демократия, пусть ограниченная, создает условия для этого, последовал ответ: «Наши действия и есть лучшая агитация. Главное — вызвать беспорядки, вооруженное столкновение. Чем хуже положение народа — тем лучше, тем скорее он поднимется на борьбу. И если даже мы погибнем на баррикадах, все равно найдутся люди, которые сумеют использовать взрывчатую ситуацию, созданную нами».
Надо быть совершенно неосведомленным о ситуации в стране, чтобы рассуждать подобным образом. Тактика «левых» экстремистов отталкивает массы. Многие филиппинские труженики еще опутаны родовыми и феодальными пережитками, и требуется серьезная политическая работа, чтобы они осознали свою силу и свое место в обществе. Эту работу в чрезвычайно сложной обстановке неустанно ведет Коммунистическая партия Филиппин.
Что касается того, что «найдутся люди», то они и вправду находятся, но только в крайнем правом лагере. Амбициозные пулитико предоставляют маоистам средства и даже оружие, рассчитывая использовать «взрывчатую ситуацию» для достижения своих корыстных целей. И пропекинские раскольники отнюдь не гнушаются сотрудничеством с откровенными реакционерами — тому есть достаточно документальных подтверждений.
В этнографии для характеристики индивида, стоящего на рубеже двух культур, существует понятие «маргинальная личность». При благоприятных условиях, утверждают этнографы, через таких людей идет взаимообогащение культур. Но это при благоприятных условиях, которые в принципе возможны при высшем типе социально-экономических отношений. Для филиппинского же интеллигента маргинальный статус оборачивается тяжелым бременем. Нередко он оказывается перед необходимостью отвергнуть какую-то из систем ценностей. Сам выбор небогат: отказаться от западной культуры (что выражается в уже упоминавшемся странном призыве «убить западного отца»; нельзя же зачеркнуть 400 лет филиппинской истории) или от национальной традиции. В последнем случае горечь сменяется презрением к своему народу и человек начинает говорить о соотечественниках в насмешливом и издевательском тоне. Во время пребывания в стране мне не раз и не два приходилось встречать образованных филиппинцев, которые отзывались о своем народе как о нации ни к чему не способных ленивцев и глупцов. Эти люди на все смотрят глазами американцев, причем далеко не лучших американцев. Нередко свои беды они выдают за всеобщие, и тогда появляются рассуждения о шизофреническом характере филиппинцев, их невротической нерешительности и т. д.