Один раз им встретился пожилой мужчина. Он просто сидел на лавке, облокотившись на трость, и смотрел на надпись «нет войне» на заборе напротив. Там, под ней, расцвели белоснежные ромашки. Акаша тоже остановился на несколько секунд, но Гавриил не хотел прекращать движение, и поэтому Акаша тоже ушёл. Мужчина даже не повернулся к ним — возможно, на самом деле он уже умер в размышлении, и жизнь его тела только казалась. Акаша хотел проверить это, но побоялся, что тот рассыпится, и быстро побежал за другом.
Подходя в нужный им район, Гавриилу стало плохо. Будто он потерял связь с окружающим светом и всем прошлым, и упал в одном из пробитых несчастьем домов. Он упал на пыльную кровать, и мертвел там два дня, пока неожиданно не воскрес своей прежней брошенной жизнью.
В это время Акаша тихо бродил по дворам: он искал общения и, хотя бы, привычного досуга. Иногда хотелось есть, и тогда он жевал свою рубашку, выпуская в исхудавший желудок тяжёлый сок, перемещающий ткань жизни из одного в другое. Чудесным образом, не получая ничего или только зелёные листья, желудок давал ему поддерживающее чувство худого бытия.
На одной из улиц мальчик и девочка играли в классики, худо вычертив тонкие линии квадратов на брошенной земле, и были в этом деле непривычными для окружения, как и сам Акаша раньше. Всякое проявление ушедшей жизни казались здесь неуместным и неправильным. Но его, как и любую жизнь, невозможно было уничтожить одним желанием и овеществлённым трудом — поэтому они прыгали по квадратам.
На вид им не хватало ещё развития для школы.
— А что вы здесь делаете? — спросил Акаша, приседая штанами на траву обочины. Обычный его тихий голос в окружающей пустоте казался звенящим. Акаша испугался этого, и хотел уже вставать, чтобы уйти.
— Нам, дядя, мама запретила с чужими говорить, — с жизненным задором ответила девочка, допрыгивая до конца.
Акаша успокоился и решил сидеть дальше. Он сделал над собой усилие, стало жаль брошенную жизнь.
— Так давайте подружимся — и больше не будем чужими сердцами. Меня Акашей зовут.
— Настя, — серьёзно протянула свою ручку девочка. — А это Дима, но он стесняется прыгать и поэтому ничего не скажет. Разве что, если вы не хотите заплакать.
— Заплакать? — удивился Акаша. — Не знаю… Вроде, не хочу. Приятно познакомиться, Настя, — улыбнулся Акаша. — У тебя платье будто горит — хоть и грязное.
— Это потому, что бабушку убили, — нисколько не смущаясь, сказала Настя. — Я расстроилась — и платье тоже.
— У многих людей так, — ответил Акаша, вытирая выступившие слёзы. — А у меня друг есть.
— Его тоже убили? — спросила Настя, забегая на начало дорожки.
— Нет, он устал и не просыпается.
— Тогда его убили. У меня бабушка тоже не проснулась. Они всегда лежат, обманывают, будто спят, а потом не встают.
— Он проснётся, — немного обижаясь, ответил Акаша.
— Хорошо, — ответила Настя.
Смотря на этих детей, Акаша преисполнился горькой печалью и стыд острой иглой воткнулся в сердце. Захотелось сплюнуть это, но, на его жидком небритом грязном лице, выступили раскаянные слёзы.
— Почему вы плачете? — грустно спросил мальчик. — Это из-за вмятины на голове?
— Нет — это от другой злости. Плачу, потому что вы должны быть там, — Акаша, едва сдерживая рыдание, махнул вверх. — А вы… вы здесь…
Нелепым движением Акаша попытался вытереть слёзы, но, на половине пути остановился и пристыдился этому, замер.
— А вы разве не должны были? Вы тоже здесь.
— Не знаю. Но я должен был что-то… — только и ответил Акаша.
Больше они ничего не сказали друг другу, наслаждаясь редкими минутами человеческого сообщества. Через несколько часов дети устали и совсем ушли. Акаша замёрз и поэтому пошёл домой. Хотелось удариться головой о стену, чтобы эти дети чувствовали себя радостно и обрели жизнь. Дома, увидев Гавриила, он, забыв обо всём, молча и нежно прилёг рядом, чтобы погреться, и распрощался со всем миром до завтра.
Пробуждение Гавриила связно разбудило и Акашу. Он тревожно подскочил, ужаленный страхом, и обернулся на шум — увидев живого друга, успокоился и поспешно сел. Гавриил не обратил на эту тревожность никакого внимания. Акаша ничего не говорил — после прошлой активности ему нужно было время восстановиться, и он ушёл в собственную пустоту, бесцельно смотря на разбитое окно.
Просидев несколько часов в беззвучии, Гавриил, наконец, встал и вышел из дома. Акаша окружающими переменами тоже был выдернут из сознания, встал и пошёл следом.
Через час они, наконец, вышли к грунтовой, потерянной временем и городским развитием, дороге на окраине осиротевшего чувствами города. На одной из лавок сидела неглубокая ещё бабушка, состаренная лишь страданием, которому и сейчас предавалась — как последнему, что ещё осталось от её человеческого существа. Её не по погоде тёплые слои одежды, которые всё равно не грели уже худое дряблое тело, почему она уже даже и не тряслась от холода, подчёркивали окружающую скорбь и запустение.