Акаша застыл рядом. Он не знал, что делать с человеком, который ещё был жив. Если бы она была мертва, то он стал оплакивать, а, пока жива и плачет, он лишь смотрел и думал о себе всякие гадости за бездействие.
Гавриил подошёл и твёрдо спросил:
— Женщина, почему ты плачешь?
Женщина убрала руку от лица, но не повернулась.
— Горе у меня… горе…
— Какое? — всё с той же твёрдой строгостью спросил Гавриил.
— Девочка моя… ой, девочка… Пропала… Малышка моя… ноженька моя… Пропала совсем! — и раздалась новой волной сухих рыданий.
— Говори толком, или мы пойдём, и ты будешь плакать одна, пока не умрёшь.
Акаша хотел поправить друга, но, посмотрев на него, сразу же забыл и успокоился. Скорее, он бы поверил, что это бабушка неправильно думает у себя, чем Гавриил.
— Маленькая была совсем… золотинушка моя… Пропала… Десять лет назад пропала…
— Она умерла давно. Иди дальше.
Женщина покачала головой:
— Нет… Если я живу, то и она живёт… Я её под сердцем носила — и запомнила её жизнь, как она стучит…
— Скажи, женщина, если запомнила: почему дети не умирают, когда родители?
— Потому что дети не запоминают нашу жизнь, маленькие — только родители и помнят. Мы умираем, а вы живёте. Вот и моя дочка жива, потому что я живу.
Гавриил махнул рукой на пожилую женщину и пошёл дальше. Акаша поклонился — больше в своих мыслях, чем в реальности — и побежал следом. Женщина сразу же забыла, что кто-то был рядом, и пустилась обратно в увядающую память о своей зрелости, где была дочь и тёплый день.
Яркое солнце, которое, казалось, было повсюду и не создавало тени, припекало лицо. Весь мокрый, Гавриил шёл уверенно и не замечал ничего, кроме своего пункта назначения. Акаше было тяжелее идти, он задыхался, стараясь не умереть от вины и радости жизни, насколько мог. Они не ели уже несколько дней. Насколько помнил Акаша, они почти ничего не пили — он не мог с уверенностью сказать, пил вчера в реальности или только во сне.
Задыхаясь, Акаша подошёл к калитке. Гавриил стоял у зелёных металлических листов: он знал, что нужно туда, но дверь была закрыта — нужно было перелазить два с половиной метра. Гавриил подпрыгнул, хватаясь руками, и с досадой упал вниз — тонкие листы болью впились в потрескавшиеся от сухости и грязи пальцы. Хотелось пить и бросить свои кости здесь, забиться в канаву и больше никуда не идти. Но нужно было идти дальше — больше некому. На него возложили задачу, потому что Он верит в силы Гавриила — поэтому и сам Гавриил будет верить в свои. Гавриил попытался ещё раз прыгнуть, но безуспешно. Акаша уже отчаялся и просто сел на землю разглядывать как живёт мелкий народ муравьёв, как они продолжают трудиться, когда сознание наверху лишь разрушает.
«Возможно, они и построят будущее когда-нибудь», — с радостью, подумал про них Акаша. Ему показалось, что у жизни есть ещё надежда.
Нужно было придумать другое решение. Поэтому Гавриил прошёл вдоль забора, ища прореху человеческой разрушительности и беспечности — и нашёл. В углу, на помощь Гавриилу пришла жизнь, когда-то направив собаку отрыть небольшую ямку под забором — и сбежать. Худой Гавриил с лёгкостью змеёй пролез и открыл дверь своему спутнику: она не была закрыта на замок — только на защёлку. Через минуту, шатаясь, Акаша зашёл внутрь.
Впереди было зарастающее жизнью небольшое поле, в конце которого стоял дом. Гавриил подхватил ржавый прут с земли и твёрдой походкой пошёл вперёд.
— Может… — тихо зажимаясь, начал Акаша и тут же замолчал. Он послушно последовал за другом.
Идти без обуви тут было нелегко: внизу, то и дело, встречались камни и прочая неживая материя, которую обошла любовь труда.
Гавриил зашёл внутрь дома, дверь оказалась открытой. От скрипа ступеньки заинтересовался гостями и хозяин. Он вышел навстречу.
— Э! — крикнул высокий грязный пузатый мужчина. — Вы к…
Но не договорил. Гавриил ударил его железкой по ноге. Акаша зашёл следом, но загляделся на причудливый ковёр у входа: вышитый на нём олень как будто приглашал внутрь.
Из ноздрей животного шёл пар, он кивал Акаше и подпрыгивал на месте, приглашая к игре. За ним, сквозь ветки, тянулся добрый солнечный свет, который Акаша чувствовал на коже и в самом сердце. Он потянулся к нему. Казалось, даже будто почувствовал свежий запах естественной земли и уколы сосновых иголок, но рука упёрлась в ограничение сознания и отказалась идти дальше. Свет картины потух, а вышитое животное застыло без движения и совсем потемнело от печали. Казалось, будто и в душе Акаши померк свет, и он с горьким криком бросился к столешнице, чтобы найти инструмент наказания за слабую свою жизнь.