Значит, посторонним он может казаться не тем, кто он есть на самом деле? Это раздвигает границы его свободы.
— У нас тут нигде поблизости нет брахминов, — сообщил староста.
— Да? — без интереса отозвался Пранешачария.
— Миль отсюда за десять, двенадцать даже, ближайшая аграхара.
— Правда?
— Может, и дальше, если проселком ехать. Но и ближняя дорога есть, прямиком.
— Хорошо.
— У нас вот здесь колодец. Я вам кувшин принесу, зачерпнете себе на омовение воды. Рису вам сейчас доставлю, чечевицы. Прямо тут огонь разложим, и приготовите себе поесть… Устали вы, господин, сразу видно. А если в аграхару путь держите, так тут как раз Шешаппа такой, на подводе приехал родню навестить. А сам он около аграхары живет, и подвода его обратно порожняком идет. Только он такое рассказал про аграхару, уж и не знаю, надо ли вам ехать туда. Говорит, там четвертые сутки мертвое тело без сожжения лежит. Говорит, брахмин мертвый; вот дела! Шешаппа что рассказывает — жуть! Среди ночи, представляете, врывается к нему женщина — жил с ней покойный — и кричит: помоги тело сжечь! Вроде как никто этого покойника не желает сжигать. Как такое с брахмином может быть, а? Утром Шешаппа проезжал мимо аграхары, так, говорит, грифы по крышам сидят, ну?
Староста присел на корточки, разминая в ладонях табак.
У Пранешачарии оборвалось сердце — Шешаппа здесь! Нельзя ему в таком виде попасться на глаза Шешаппе. И вообще опасно задерживаться в этой деревне. Он поднял глаза на старосту.
— Принеси мне молока. И парочку бананов.
— Бегу, ученый господин, бегу. Нам ведь нельзя есть, пока не предложим пищу брахмину, я потому про рис и сказал, я думал, рису желаете, а нет, так я бегу…
Староста затопал к домам.
Пранешачарии казалось, будто под ним не трава, а колючки. Что, в конце концов, случится, если Шешаппа увидит его? Он испуганно осмотрелся, чувствуя, как съеживается от страха. Чего я боюсь, если я решил все бросить? — спрашивал он себя, растревоженный собственным страхом и неспособностью совладать с ним.
Староста вернулся с плошкой молока и с гроздью спелых бананов, сложил все у ног Ачарии и заискивающе начал:
— Благословен час, когда в деревню заходит брахмин. Вовремя пришли вы. Вы мне будущее предсказать не можете? А то я как раз невесту сыну привел, полторы сотни рупий выложил, а она забилась в угол и молчит. Может, злой дух, а? Дали бы мантру какую-нибудь полезную…
Пранешачария испытал на себе всю власть привычки-он уже приготовился повести себя как должно брахмину и лишь в последний миг сдержался. Что из того, что я отказался от прошлого, если прошлое не отказывается от меня? От меня ожидают выполнения брахминского долга. Я брахмин, и от этого мне некуда деваться. Что сказать этому крестьянину, который с такой готовностью принес молока и бананов совершенно чужому человеку? Сказать ему, что я утратил все накопленные добродетели? Что я никакой не брахмин? Или взять и просто рассказать всю правду?
— Я родственницу хоронил… совсем недавно… еще обряд очищения не прошел… пока не пройду, мне нельзядавать талисманы…
И сам обрадовался тому, как удачно выкрутился.
Он допил молоко, завязал в узелок бананы и поднялся на ноги.
— Пойдете вот этой дорогой, миль через десять будет Мелиге. Там храмовой праздник сегодня, завтра и послезавтра. Хорошие даяния соберете, — посоветовал староста и вразвалку пошел к своим буйволам, на ходу набивая рот свежим бетелем.
Пранешачария проводил его глазами, пока он не скрылся из виду, и зашагал по лесной тропке. Все оказывалось гораздо труднее, чем он думал…Никогда в жизни так не боялся. Боязнь выдать себя, боязнь быть разоблаченном. Боязнь такая, что ее и не скроешь от других. Значит, жизни без страха тоже конец. Почему? В чем дело? Я и в аграхару из страха не вернулся. Испугался, что не смогу жить открыто среди всех этих брахминов. Я действительно не умею жить во лжи.
Молчание леса понемногу успокаивало. Он замедлил шаг, развязал узелок, съел банан. Надо разобраться. Итак, вначале было нечто — и это нечто требовалось сжечь. Нечто было Наранаппой, который жил как хотел, плюя на свое брахминство. Нечто ожидало сожжения, с сожжения и следовало начинать. Он же подумал, что самое главное-не нарушить закон, стал копаться в текстах, потом бросился молиться, но в лесной темноте…
Он остановился. Бешено стучало сердце-оно мешало додумать до конца.