— Ваши священные Книги, ваши обряды-никому они больше не нужны. Национальный конгресс забирает власть, и скоро вас заставят открыть двери храмов для неприкасаемых, — богохульствовал Наранаппа.
— Остановись! — вынужден был прервать его Ачария. — Произнося злые слова, ты собственной душе ущерб причиняешь… И не отвращай Шрипати от его жены.
Громкий хохот был ему ответом.
— О Ачария, ну кому же охота спать с женщиной, не доставляющей удовольствия! Разве что брахмину, который все равно не знает, что с женщиной делают! Ах вы, брахмины, святоши иссохшие, вы и меня хотели бы на цепь посадить при какой-нибудь кликуше-лишь бы из моей касты была! Да захлебнуться бы вам всем в вашем благочестии; одна жизнь у человека, одна, ясно? Все остальное-сказки! Правильно говорил в древние времена Чарвака: мир материален, жизнь одна, ей нужно радоваться и жить в свое удовольствие. Хоть в долг, а жить!
— Живи как хочешь, твое право, — взмолился Ачария, — но об одном прошу: молодежь не развращай!
Наранаппа только фыркнул.
— Ты знаешь, кто молодежь развращает? Вы сами! Гаруда слывет благочестивым брахмином, так ведь? А Гаруда грабит бритоголовых вдов, Гаруда с деревенскими колдунами якшается-хорош брахмин! Ладно, Ачария. Жизнь покажет, кто прав: я или ты. Увидим, долго ли еще продержатся все эти брахминские штучки. Высшая каста, дваждырожденные, всеми почитаемые — да я с радостью все это отдам за часик с горячей девкой в постели! И уходи, Ачария. Говорить нам не о чем, а обижать тебя я не хочу.
И Ачария ушел ни с чем.
Почему же он все-таки противился изгнанию отступника из касты? Из-за чего-из страха или из жалости? А может быть, из упрямства, из-за того, что очень уж хотелось сломить Наранаппу? Что бы там ни было, но сейчас мертвый Наранаппа бросает вызов благочестию Ачарии, как делал это при жизни.
В последний раз Ачария виделся с Наранаппой три месяца назад. Вечером четырнадцатого дня луны Гаруда ворвался к нему с криками, требуя, чтобы он что-то предпринял; утром того дня Наранаппа с целой компанией мусульман явился к храмовому пруду, у всех на глазах выловил священных рыб и унес. Громадные откормленные рыбины сами подплывали к берегу и брали рис из рук; любой, кто вздумал бы их тронуть, должен бы захаркать кровью и умереть. Во всяком случае, брахмины в этом не сомневались. А Наранаппа презрел запрет — и хоть бы что.
Ачарию напугал не сам поступок Наранаппы — плохой пример людям. Если рухнут запреты, на чем будут держаться благочестие и справедливый порядок вещей? В эти черные времена, когда все приходит в упадок, один лишь страх направляет простолюдинов по правильному пути; не будет страха-какие силы помогут нам удержать мир от гибели?
Пранешачария не мог не вмещаться.
Он быстрым шагом подошел к дому Наранаппы и на веранде увидел его самого.
Наранаппа был явно пьян: глаза налиты кровью, волосы растрепаны. Но, как бы пьян он ни был, разве не прикрыл он поспешно рот краем дхоти, едва завидев Ачарию?
Жест почтения и страха внушил Ачарии некоторую надежду; Ачарии часто казалось, что душа Наранаппы — запутанный лабиринт, в который ему никак не удается проникнуть. А в этом жесте Пранешачарии увиделась щелка, трещинка в демонической гордыне заблудшего- может быть, кончик путеводной нити.
Ачария ощутил прилив сил от собственной добродетели. Он понимал, что словами здесь ничего не сделать. Он понимал, что Наранаппа откроется, только если в него рекой хлынет добродетель Ачарии. Но в самом Ачарии закипало острое желание-могучее, как похоть, желание орлом святости налететь на Наранаппу, вцепиться в него и когтить его душу до тех пор, пока не прольется она божественной сутью, родник которой таится в каждом из людей.
Ачария вперил гневный взгляд в Наранаппу. Простой отступник пал бы ниц и извивался в ужасе под этим взглядом. Две покаянные слезинки, и больше ничего не нужно; он бы, как брата, заключил отступника в объятия — Ачария желал этого всем существом, он старался заглянуть в самую душу Наранаппы.
Наранаппа повесил голову; казалось, будто хищная птица святости и впрямь упала на него с небес и ухватила его когтями; будто он чувствует себя ничтожным червяком; будто внезапно распахнулась дверь во мрак его души и свет истины слепит его.
Но Наранаппа отвел руку от лица, отбросил на циновку тряпицу, в которую уткнулся было, и выкрикнул со смехом: