«В классных комнатах и армейских бараках молодых японцев учили почитать древние военные традиции. У них вырабатывалась твердая убежденность в том, что смерть на поле боя за императора — это самая славная участь для мужчины, и они начинали верить в уникальные достоинства неясно определенной «национальной структуры» и еще более расплывчатого «японского духа». Правительство и армия сумели за несколько десятилетий превратить среднего японца в фанатичного националиста и выработать в нем еще более фанатичную преданность императору, которая культивировалась историками, пропагандистами синто и поощрялась окружавшими трон олигархами» (Reischauer 1, 129–130).
По мнению Менделя, это было возможно из-за неопределенности Конституции Мэйдзи в вопросе о «месте политической власти» — неопределенность, которой военные, имевшие прямой доступ к трону, быстро воспользовались. Они получили «особые привилегии» и по большей части игнорировали недавно созданный гражданский кабинет, построенный по образцу западных правительств. Такая независимость действий в вопросах управления страной привела к появлению «двойной дипломатии», и ее результатом стало давление на членов гражданского кабинета, которые в конечном итоге не смогли перевести в более мирное русло национального развития идеи расового превосходства, необычайно популярные у военных.
Члены воинского сословия продолжали преследовать цели, достижение которых они считали своей судьбой, а следовательно, и судьбой всей страны с незапамятных времен. В результате представители всех классов японского общества почувствовали в себе право называть такую судьбу своей собственной. К началу двадцатого столетия процесс милитаризации на национальном уровне достиг такого масштаба, что власти
«даже сумели убедить этих потомков крестьян, которые почти три века были лишены нрава владеть оружием, в там, что они не угнетаемый класс, а члены расы воинов. Японская политическая и военная пропаганда сработала здесь очень тонко и необычайно успешно». (Reiscbauer 1, 130).
Она успешно работала и в течение периода Токугава, когда военные традиции навязывались сверху и получали нужную реакцию снизу. На протяжении всей феодальной эпохи многочисленные простолюдины (хэймин) не раз совершали попытки подняться до привилегированного положения воинов. Хотя подобные амбиции не имели официальной поддержки, возможность принятия в военный клан все-таки существовала — многие богатые торговцы были готовы расстаться со значительной суммой в обмен на право носить на рукавах своей одежды вышитую эмблему военного клана.
Когда желаемый статус сам по себе был недостижим, все, что его напоминало, пусть даже отдаленно, служило для удовлетворения этих чаяний. Все ассоциации простолюдинов — крестьян, торговцев или ремесленников (и даже духовенства) — были организованы в соответствии с жесткой вертикальной иерархией военного клана, иерархией, которая связывала структуру старинных родовых общин с современностью, таким образом наделяя ее аурой глубокой древности и, следовательно, некой божественностью.
Даже до Реставрации Мэйдзи военные традиции наполняли жизнь японцев до такой степени, что они порой теряли чувство классовой принадлежности. Они вошли в жизнь каждого японского подданного, и доказательством этого может служить тот факт, что, когда воинское сословие снова попыталось отнять власть у императора, армия «носящих мечи самураев» была разбита на поле боя императорской армией, чьи ряды составляли призывники из всех общественных классов, включая большое количество крестьян. Как отметил Браун, поражение одного из таких восстаний после 1868 года
«означало нечто большее, чем крушение феодальной оппозиции правительству и новому порядку. В этом конфликте солдаты регулярной армии, такие, как Хидэнори Тодзё, и призывники, сражавшиеся рядам с ним, доказали, что отвагу и боевые навыки, сделавшие представителей самурайской элиты грозными бойцами, можно встретить во всех слоях общества» (Browne, 17).